— Меня спас не Хосе, меня спас Али. Мохаммед Али, слышала? Самый великий боксер, которого знала история.
Киоко не знала, кто такой Мохаммед Али. Она наклонилась ко мне, чтобы спросить: —
Это твой друг?
Мне было немного неловко оттого, что я признался ей, что был сиротой, и я врал самому себе, что якобы пытался рассмешить ее, изобразив быстрый, как молния, знаменитый прямой удар левой Мохаммеда Али. Я просто хотел скрыть свое смущение. По правде говоря, я чуть не плакал. Я представлял себе сироту Киоко, танцующую с латиноамериканцем по имени Хосе, и себя двадцать лет назад, смотрящего, не отрывая глаз, матч Али против Формана в Заире.
[9]
Я не хочу сказать, что люди, которые воспитывались в нормальной семье своими родителями, не могут понять таких детей, как мы, но знаю наверняка, что, взрослея, люди забывают, до какой степени они были слабы и беспомощны в детстве. В Америке невероятное количество детей брошено своими родителями, и я думаю, что если в этой благополучной стране, представляющей собой образец развитого общества, существует подобное явление, то в странах бедных или испытывающих трудности сирот должно быть еще больше. Каждый в детстве испытал это чувство чудовищной тоски, от которой сходишь с ума, просто оттого, что ты на миг потерял из виду своих родителей. Ребенок ужасно переживает, если родители заболели, тоскуют, испытывают страх, плачут или даже если они просто не в форме. И есть дети, которые в какой-то момент вынуждены понять, что их родители и вовсе исчезли, что они их никогда больше не увидят и что те никогда больше не возьмут их на руки. Даже если дети совсем малы, им приходится с этим смириться. Я очень хорошо помню момент, как это было со мной. Вывод, к которому я пришел в возрасте восьми лет, был таким: я совершенно бессилен, никто меня не любит. Я должен был принять эту мысль как отправную точку, чтобы выжить.
«Однажды мама придет за мной, это точно». Такого рода сказки — это не надежда, а иллюзия, и она становится помехой для ребенка, которому придется устраиваться самостоятельно. Дети, которые остаются жить в этой иллюзии, становятся совершенно пассивными и в самых страшных случаях впадают в слабоумие или даже умирают. Но тем из них, кто смирился с правдой жизни, становится трудно любить себя. Я не хочу сказать, что Мохаммед Али научил меня этому. Когда Али уложил Формана на ринге, специально построенном для этого случая в Киншасе, я задрожал всем телом, все мысли испарились из головы, и все, что меня до сих пор мучило, стало неважным. Это и значит быть спасенным. Спасает не тот, кто предлагает вам
Евангелие от Луки или находит работу. Танцуя с Хосе, Киоко наверняка тоже освободилась от мучивших ее мыслей. Интересно: что он делал в Японии, этот Хосе? Может, открыл там танцевальные курсы? Когда я задал этот вопрос Киоко, то она мне ответила, что Хосе там служил. Я был удивлен.
— Он был солдат? — повторил я машинально.
Кстати, в городе, где я воспитывался, тоже была американская военная база. Надо же. Я не из партии демократов, но все-таки, что касается американских солдат, я представлял их себе скорее убийцами. Их работа — убивать людей, разве нет? Во всяком случае, не обучать же маленьких девочек танцам. Это пробудило во мне интерес к этому типу, и я спрашивал себя:
какой он, этот Хосе? Однако момент расставания с Киоко приближался.
Это было нелегко. Она сказала мне: «Ральф, спасибо тебе за все, большое» — и исчезла в глубине отеля.
II
Хорхе Диас
— Хосе — американец кубинского происхождения, ты разве не знала?
Ну и странная со мной приключилась история. До начала праздника в бальном зале на первом этаже оставалось еще два часа, и, так как мне больше нечего было делать, я надел смокинг, подготовил плечики, билеты, оперся, как обычно, о гардеробную стойку и принялся рисовать в альбоме. Дома у меня не возникает желания рисовать. Это случается со мной только на работе. Я не в восторге от работы гардеробщика. Какое-то время я лениво продолжал искать что-нибудь другое, и вот результат: я работаю здесь уже три года. В моей работе существуют две крайности: есть моменты, когда ты вертишься как белка в колесе, в другое время тебе решительно нечего делать. Вначале я раскрашивал детские «книжки-раскраски», а потом стал набрасывать ручкой в блокноте служащего отеля, теперь я хожу на работу с альбомом и цветными карандашами. Рисую людей. Ничего особенного. Когда я показал свои работыСэмюэлю, парню, который делит со мной комнату и жизнь, он сказал мне: «Неплохо».
Одним словом, в тот вечер я тоже рисовал, когда вдруг услышал женский голос, произнесший с неизвестным мне дотоле акцентом: «Execuse mе». На меня это произвело впечатление внезапно раздавшейся в глубине леса птичьей трели. Я поднял голову и увидел перед собой красивую азиатку, девушку с великолепным телом, которая интересовалась Хосе Фернандо.
Нет, правда, это было очень странно. Имя Хосе Фернандо и голос этой азиатки, подобный щебетанью птички, вызвали у меня что-то вроде головокружения, как будто меня внезапно унесло бог весть куда.
Девушка была танцовщицей. Я не знаю, какие именно танцы она танцевала, но она была танцовщицей. Это было очевидно, не нужно даже было видеть ее ноги, а только линию ее щеки и манеру шевелить пальцами рук. Возможно, я бы не обратил на это внимания, если бы сам когда-то не занимался танцами. У танцоров инстинктивная боязнь потерять равновесие. Она проявляется в их манере держаться и шевелить кончиками пальцев. И до тех пор, пока они не оставят это занятие, у них всегда впалые щеки.
— Хосе Фернандо! Сколько воспоминаний навевает это имя, у меня ощущение, будто я вернулся в прошлое, — пробормотал я, обращаясь не к этой азиатской девушке, а к автопортрету, который рисовал.
Мне показалось, что все мое тело прониклось ностальгией. Я почувствовал, что меня приятно покачивает на облаке, и как раз в этот момент пришла первая посетительница. Старуха лет шестидесяти, одинокая, с ногтями, покрытыми серебристым лаком. Я спрятал альбом с рисунками под стол. Это была одна из тех старух, которым больше нечего делать, кроме как преспокойно сесть в метро и приехать за два часа до начала праздника. У них обычно наигранно естественный и высокомерный вид, словно они хотят сказать: «Я хожу на эти праздники в четырехзвездочные гостиницы по несколько раз в неделю» (тогда как на самом деле — едва ли раз в год). По такому случаю они надевают все свои кольца и, экономя на маникюре, проводят часа два, полируя ногти и покрывая их серебристым лаком, а чаевые у них — один доллар, на все случаи жизни. По-настоящему богатые люди, которые хотят, чтобы об их мехах и кашемирах позаботились, никогда не выглядят высокомерно и никогда не дают вам доллар на чай.
— Я хотела бы узнать, как найти Хосе. — У девушки был очень серьезный вид, когда она это говорила. Ослепительный для того, кто бросил танцы. Прямая противоположность той старухе. Дешевые кроссовки, старенькие, удобные на вид джинсы, легкая курточка с воротником, отороченным мехом, сумка, небрежно висящая на плече, простенькая прическа, миниатюрное колье, украшенное монеткой. Понятно, что у танцоров нет униформы, но я сразу вижу, если передо мной танцор. У нее был свой стиль. Не тот звездный стиль классических танцоров, присущий Сильви Гийем, Барышникову или Пьетрагала. Нет, скорее девушка выглядела как те, что ежедневно ходят на занятия, отказываются от пирожных, пива и бараньих котлет и жадно набрасываются на объявления о пробах, которые печатаются в специальных газетах. Такие люди живут в неизвестности, но у них есть особая аура, которую может почувствовать лишь тот, кто отказался от подобной жизни.
