— В те времена я выглядела лучше, правда, Анэмонэ?
— В какие времена?
— Когда мы с тобой ходили на рассвете есть су-си. Когда играли голышом на бильярде, прыгали в вечерних платьях в бассейн, в те времена…
— По-моему, ты и сейчас красавица.
— В те времена была лучше. Зря только извела на себя столько косметики. Я слишком поздно это поняла. Пока не понимала, ненавидела себя, раздражалась, спала с чужими мужчинами, хотела купить сон за красоту, которая со временем уходит. Чтобы купить сон, нужны кровь, пот и слезы. Что скажешь?
— Не очень тебя понимаю.
— Потому что еще молодая.
— Сны я вижу только по ночам.
— Есть и такой период. Анэмонэ, когда я вижу таких молодых, как ты, меня порой охватывает раздражение. Я занималась такой ерундой, здоровье подорвала, в разных странах побывала и многих любила. А теперь пресытилась впечатлениями, устала. Ты ведь никогда своих эмоций не показываешь. И о чем думаешь, тоже непонятно. Ты из числа тех, кто говорит: «Вот бы было сегодня весело». Этого я не люблю.
— Вовсе нет, не обязательно, чтобы весело. Сатико, а ты была беременной?
— Была, и ребенок есть.
— Когда забеременеешь, что чувствуешь? Говорят, что тошнит и всякое такое.
— И не только тошнит. Все это естественно, человек ведь тоже млекопитающее.
— Знаешь, что бы я ни делала, мне иногда кажется, что вся кровь из моего тела вытекает, собирается где-то под животом, как в кровяном мешке, точно так же, как печень или другие органы. Наверное, когда ребенок внутри растет, то же самое чувствуешь. Если бы этот мешок лопнул, я бы во многом, наверное, разобралась.
— Поняла, что ты хочешь сказать. Перестань об этом думать. Мешок крови в животе — это всего лишь фантазия. Такие фантазии возникают, когда твои потребности не удовлетворены, но ты не предпринимаешь для этого никаких усилий. Вот и объяснение.
— Фантазия? Пусть будет фантазия.
«Да, пусть будет фантазия», — подумала Анэмонэ. Окна в палату были закрыты, за ними пекло солнце позднего августа. Сатико ни за что не поймет, чего я жду. Сатико много говорила. О вечеринках, о мужчинах, об украшениях, о том, как ей хотелось шубу из черно-бурой лисы, висевшую в витрине, и она готова была сидеть ради нее на диете и сниматься по ночам в рекламе. А мне стоило родиться, и у меня уже была шуба из черно-бурой лисы. Потому-то я и не знаю ценности вещей. В палате туберкулезных больных в окнах двойные стекла. Люди на улице отбрасывали длинные тени. Косой свет позднего лета создавал длинные тени небоскребам. Палата оказалась в одной из этих теней. Сатико, ты сидишь под замком. И не потому, что ты больна, так было всегда, с самого твоего рождения, просто ты этого не замечала. Неожиданно Анэмонэ вспомнила лицо Кику, увидела его до мельчайших подробностей. За окном возвышались тринадцать башен, между ними заходило солнце. Кику сказал, что ему нравятся высокие здания. Мне тоже.
Бывало, что Гариба начинал шуметь в своем Уране. Примерно раз в месяц он терял аппетит и принимался буянить — бил своим толстым хвостом по прочным бетонным стенам и ни за что не хотел униматься. На хвосте появлялись трещины, текла кровь, но он все равно не останавливался. Шум стоял ужасный, квартира ходила ходуном. Из его пасти капала пена, он глухо скулил, но все равно бесновался день и ночь, а потом мрачнел и затихал. Это в Гарибе играет тропическая кровь, она противится этому искусственному месту. Однажды настанет день, когда эти вспышки закончатся. И этот день придет очень скоро. Токио станет огромным болотом, а мне и Кику нравятся высокие башни на Синдзюку. Когда Токио погрузится в болото, на поверхности останутся лишь эти небоскребы. Сатико, раньше ты мне говорила, что если долго сидеть неподвижно, все тревоги уходят. А еще — что в мире существуют сотни тысяч городов, но такой закат бывает только в нашем городе, и уже по одной этой причине он обладает ценностью. Ты рассказывала о том, как блестит чешуя пресноводных рыб в устье Амазонки, как где-то в Португалии четыре часа подряд слушала цыган, певших фадо. Твои путешествия и твои возлюбленные — то же самое, что вспышки у Гарибы. Он может бить хвостом о бетонную стену, может выпустить энергию и успокоиться, но все равно он будет далеко от тропиков.
— Анэмонэ, у тебя, наверное, не бывает, чтобы чего-то невероятно захотелось? Ты родилась в супермаркете и поэтому не понимаешь, что бы тебе хотелось купить или съесть. А громко крикнуть «Хочу вот этого!» не приучена.
— Не знаю, я жду.
— А чего? Скажи, чего ты ждешь? Жди не жди, ничто не придет само. Ты оправдываешься своим ожиданием. Это все иллюзии. Так заблудившийся в пустыне принимает песок за воду и начинает его поглощать.
— Иллюзии. Да, я вижу мираж и прекрасно это понимаю. Но мне так надоела вода, что просто умереть хочется. Лучше глотать песок, пусть он царапает горло, пусть брызжет кровь, все лучше, чем привычная вода. Вдыхаешь скучный воздух, и в горле скапливается тошнотворный комок. Из моей тошноты нужно сделать пленку, покрыть ею землю и сжечь на солнце. Ты, Сатико, чтобы справится с этой тошнотой слушаешь скучные песни и радуешься им, как старики, которые закидывают по выходным удочки. А мою тошноту нужно сжечь на солнце, тогда она превратится в воздух, поднимется в небо, станет кучевым облаком, и из этого облака однажды брызнут тяжелые капли дождя. Влага окончательно отравит твои легкие. Уровень воды будет подниматься день за днем, станет так влажно, что невозможно будет дышать, в бетонных стенах появятся трещины, и в них пустят ростки мангровые заросли. Деревья на улицах повалятся и будут гнить в воде, в них устроят себе гнезда неизвестные ядовитые насекомые. Насекомые будут откладывать яйца, из яиц вылупятся личинки. Твои кошмары, рожденные алкоголем и спермой, станут реальностью. Твоя болезнь приведет тебя к концу. Твоей пищей и твоим телом насытятся насекомые, твоя палата, Сатико, станет домом для насекомых, бабочек и рептилий. Но то, чего я жду, произойдет чуть позже. Пройдут дожди, и, когда распухшее в десятки раз солнце появится вновь, я буду жить в той высокой башне с Гарибой. Вокруг болото, цветы, тропические деревья, кожа покроется потом, люди будут больны лихорадкой. Других желаний у меня нет.
— Анэмонэ, ты изменилась, — сказала Сатико, разжевывая каштан.
Крошки от каштана падали ей на грудь.
— Может, и изменилась. Самой непонятно. Анэмонэ вышла из больницы. Блузка сразу же прилипла к спине.
Подойдя к дверям своей квартиры, Анэмонэ закричала от удивления и радости. Кику ждал ее, облокотившись о дверь. Он устало сказал:
— Пришел посмотреть на твоего крокодила.
Студия звукозаписи, которой владел господин Д., готовила дебют Хаси. Историю о его детстве решили использовать как главный рекламный трюк. Втайне от Хаси приступили к созданию документальной передачи о нем. «Родившийся в камере хранения», приют, остров заброшенных шахт, жизнь мужчины-проститутки на рынке планировали показать зрителям под Рождество, а главной изюминкой передачи должна была стать встреча Хаси с бросившей его матерью. Господин Д. уже поручил отыскать ее. Хаси ничего об этом не знал.
