В сфере исторических изысканий суждения о Маргарите по-прежнему были тесно связаны с контекстом, в котором происходил начавшийся после Революции политический спор о месте женщин в обществе — проникнутый глубоким женоненавистничеством, характерным для того века. Редкие и частичные попытки реабилитации героини, случавшиеся с 1840 г. по инициативе эрудитов, все еще пропитанных аристократической культурой, тонули в потоке неблагожелательных публикаций или по видимости нейтральных, но проникнутых теми же предрассудками — миф о королеве Марго отравлял и наименее враждебные исследования. Более серьезное восстановление истины, достигнутое благодаря большим биографиям, которые вышли на рубеже веков, само по себе было очень непрочным. С одной стороны, оно не стало заметным событием, поскольку ограничивалось работами, не принадлежавшими к книгам по общей истории, а последние были антифеминистскими монументами — и «История Франции» Мишле, и «История французской литературы» Лансона, постоянно перепечатывавшиеся, и тридцать семь переизданий популярной «Истории короля Генриха Великого» Перефикса, и восемьдесят два переиздания «Истории Франции» Анкетиля, и большая «История Франции» Эрнеста Лависса, которую у нас еще будет повод упомянуть. С другой стороны, эта реабилитация в идеологическом отношении была обусловлена явным подъемом суфражистского движения. А ведь Великая война надолго обуздает требования феминисток и очень скоро сузит зазоры, открывшиеся для истории женщин на рубеже веков.
Глава V.
Королева Марго как она есть
(1918–1992)
Великая война стала настоящим переломом века, истинным переходом из одного времени в другое. Глобализация конфликта, его цена в человеческих жизнях, ускорение индустриализации, к которому он примел, глубоко изменили обстановку, в которой происходил политический спор мужчин и женщин. Последние в массе пошли в промышленность, укоротили волосы и юбки, занимали высокие посты, когда-то чисто мужские. Казалось, их эмансипация вышла на верный путь — в силу самого изменения нравов, и феминисткам становилось все трудней убеждать, что борьба не окончена, что достигнуто еще очень немногое. Кроме того, победа русской революции вызвала глубокий раскол между теми женщинами, которые полагали, что борьба за политические права остается первоочередной целью, и теми, кто видел в этом «буржуазное» требование, способное повести народ и женские массы в неверном направлении. Неспособное справиться с этой двойной проблемой: с одной стороны — иллюзия освобождения, с другой — отказ от конкретной борьбы, — феминистское движение в тридцатые годы почти исчезло, и вопрос о политической власти женщин в последующие десятилетия не ставился, несмотря на «предоставление» права голоса в 1945 г. и возрождение феминистской агитации в семидесятых годах.
С другой стороны, потрясения, вызванные войной, глубоко изменили представление французов о своей нации, о своей истории. Старый порядок, восстановление которого в течение всего XIX в. казалось возможным, теперь как будто окончательно отошел в прошлое. Аристократическая историография иссякла, позитивистские исследования агонизировали; если несколько лет еще сохранялся интерес к выдающимся персонажам, то уже зародились новые вопросы и иные требования к методам работы. Все больше интереса вызывали социальные реалии, ментальности, количественный анализ; событийную историю, к которой публика все-таки была очень привязана, оставили вульгаризаторам, талант которых с годами мельчал, несмотря на соперничество. Наконец, теперь, когда две войны, а вскоре и три, окончательно сплотили французский народ в чувстве утраты своих погибших соотечественников и в ненависти к немцам, гигантские и дорогостоящие предприятия по публикации книг по истории Франции или свидетельств великих деятелей прошлого стали бесполезными: довольствовались в основном соответствующими изданиями, вышедшими в XIX в.
Если королева Марго в этом контексте выжила, то по большей части потому, что память о ней занимала прочное место в популярной культуре. Эрудиты перестали ею интересоваться, ее произведения больше не публиковались, отдельные неизданные тексты оставались неизданными, и лишь крайне немногие исследования немного повышали знания о ее жизни и культурной роли. Только любопытство, которое ее фигура по-прежнему вызывала в народе, привязанном к истории своей страны и ее великим деятелям, порождало бесчисленные обращения к ней — от псевдоисторической макулатуры до исторического романа. Порнографический уклон, ставший ощутимым после Второй мировой войны, здесь только сделал более наглядным вырождение легенды, окончательно оторвавшейся от своего исторического прототипа.
Литературные исследования до конца тридцатых годов
Для двух десятилетий после Первой мировой войны характерны одновременно как преемственность, так и перемены. Преемственность — потому что дух первых годов века сохранился и большие биографические исследования вновь оживили интерес к Маргарите. Перемены — потому что реабилитация королевы не вылилась в большие обобщения в интерпретации истории Франции или истории литературы, в материалы, на основе которых работали бы ученые и выводы из которых были бы настолько весомы, что оспорить их было бы трудно, так что исследователи благоразумно перешли от фигуры самой королевы к периферийным вопросам, сочтенным более серьезными, — к ее влиянию, ее среде и т. д.
Первую тенденцию иллюстрирует поступок Поля Боннефона, хранителя библиотеки Арсенала, который в 1920 г. взялся вновь представить публике «Мемуары» и «Тонкое рассуждение». Краткое изложение жизни Маргариты, сделанное им во вступлении, отличается особой сдержанностью, хотя Брантом назван там «обезумевшим от восторга». Боннефон вдохновлялся работой Мерки, «самого здравомыслящего и самого осведомленного» из ее биографов. Литературный анализ, который опирается на превосходное понимание нравов эпохи, вполне верен. Конечно, королева в «Мемуарах» сказала не всё, но «поступать иначе значило бы писать исповедь, а это было еще не в моде». Как многие из предшественников, Боннефон полагал, что текст первоначально имел больший объем, «сокращенный из осторожности». Этот анализ, в целом благожелательный, завершается разумным выводом: «Не извиняя провинностей королевы, большинство которых были провинностями ее близких и ее времени, можно сказать: [ее произведение] показывает, что Маргарита была разумной и легкой женщиной, отличавшейся редкими знаниями и еще более редким умом, а кроме того — щедрой и склонной к благотворительности, умевшей очень по-своему анализировать жизнь, в которой не было ничего банального»
[848]. Это толкование объясняет, почему Боннефон дал в качестве приложения к своему изданию «Ученое и тонкое рассуждение», недавно открытое заново, но опубликованное только в пересказе, а не «Оправдательную записку». Его выбор показывает, насколько всерьез воспринимались высказывания женщин в ту эпоху, когда появились первые великие классики истории феминизма
[849].
