– Брюхо, поди, мешает самому-то жмура обчистить? – хмыкнул сталкер, присаживаясь на корточки над трупом. После чего быстро и профессионально проверил карманы мертвеца.
– Хрень какая-то, – поморщился он, выкладывая на пол синий паспорт, ключи и затертое портмоне, внутри которого нашелся лишь кусок тряпки с бурыми пятнами да клок чьих-то волос, перевязанных ленточкой. – Бабла по нулям. Что за пассажир такой?
– Судя по паспорту, америкос, – нахмурился бармен. – Его Юркий обчистил в ноль.
– Тебе долю уже перечислил? – поинтересовался сталкер.
– Не твое дело, – огрызнулся толстяк. – Глянь лучше, что у него из-под шмота торчит.
Действительно, из-за отворота куртки мертвеца выглядывали несколько звеньев разорванной цепочки. Сталкер взялся за них, потянул… Без толку.
– Ща заценим, что там за хабар, – сказал он, расстегивая куртку и рубашку трупа. Расстегнул – и присвистнул.
Из широкой груди незнакомца торчали два обрывка цепи, ушедшие глубоко под кожу.
– Что это? – поморщился бармен.
– А я знаю? – пожал плечами сталкер. – Может, пирсинг такой. Американский, мля.
– Фигня какая-то, – фыркнул бармен. – Короче, Шалопут. Все, что ты у него нашел, сунь туда, где взял. Если труп найдут в Зоне и ниточка потянется к северным кордонам, которые амеры охраняют, мы делов не знаем. Был такой, просил Зону показать, мы отказали, потому что закон любим как родную маму. Все. Усек?
– Ага, – кивнул Шалопут. – А сжечь ксиву не лучше?
– Дебил, нах, – покачал головой бармен. – А если это какой-нибудь важный амер с поехавшей крышей, которого земляки с севера искать начнут? Они ж ищут не как наши, в случае чего все переворошат. Черт его знает, чего он в Зону поперся. Поэтому лучше все обставить как несчастный случай, а не грабеж с убийством. Внял?
– Ага, – немного растерянно проговорил сталкер. – Ну ты, блин, голова. Как тебе ее собаки пожевали, так она прям варить стала, как самогонный аппарат бабки Салтычихи…
Но бармен уже не слушал восхищенное бормотание поддатого сталкера. Он протянул руку к стойке, пододвинул к себе старый дисковый телефон и набрал трехзначный номер.
На другом конце провода ответили почти сразу.
– Здорово, капитан, – сказал бармен. – Да ничего, спасибо, крутимся помаленьку. В общем, у меня тут опять двухсотый образовался. Ну да, ну да, издержки бизнеса. Поможешь? Ага, как обычно, в Зону скинуть. Как цена поднялась? Позавчера ж все было по-старому! Ладно, что делать, десять процентов я переживу. Да я откуда знаю, кто такой? Залетный какой-то. По пьяни в тыкву получил – и привет. Все, понял, ночью жду твоих ребят. Благодарю. И тебе не хворать.
* * *
Из низа груди Кречетова торчали вены, артерии, кусок пищевода, откуда сочилась жидкость, не особо похожая на кровь. При этом ученый стремительно терял силы. Поэтому мне пришлось остановиться, навалиться на каталку и перевязать это все четырьмя узлами. То ли настоящие, то ли искусственные вены-артерии были скользкими и, подергиваясь, норовили выскользнуть из пальцев, но я справился, после чего выкатил тележку в коридор и, едва не вырубаясь от слабости, дотолкал ее до соседней двери.
Обстрел не прекращался, наоборот, стал сильнее. Еще один кусок бетона, проломив навесной потолок, рухнул рядом со мной. А тут еще у бюста профессора сердце остановилось – это хорошо было видно через вскрытую грудную клетку. Ну твою ж маму! И как я теперь открою дверь кабинета Захарова, когда на ней кодовый замок?
Спасибо препарату, который ввел мне академик, иначе б я рядом с Кречетовым лег и помер с ним синхронно. Крючило меня так, словно все мои внуренние органы решили выяснить, кто из них главнее, и устроили неслабое месилово. Особенно доставалось мозгам и легким – голова разламывалась изнутри как скорлупа, из которой вот-вот вылупится птенец, а легкие просто периодически забывали, как дышать, и чтоб им напомнить об их прямой функции, мне приходилось, открыв пасть, принудительно втягивать в себя воздух, как выброшенная на берег рыба.
Но, тем не менее, я справился. Одной рукой взял осклизлое сердце профессора и принялся сжимать-разжимать его на манер кистевого тренажера. А пальцы другой руки я положил на его лицо, там, где тройничный нерв расположен ближе к коже, – и надавил со всех оставшихся сил. Реаниматолог из меня хреновый, не на то учился. Но я точно знал, что боль – неплохой стимулятор жизнедеятельности. И если она так эффективно развязывает языки самым несговорчивым, то посредством ее наверно, можно заставить умирающего вернуться к жизни. Неважная такая концепция, конечно, но делать Кречетову искусственное дыхание рот в рот я не собирался ни под каким видом, пусть лучше подыхает на фиг.
Слава Зоне, я не ошибся. Легкие профессора трепыхнулись, в уже закатившихся глазах мелькнуло некое подобие мысли.
– Код, – прохрипел я. – Код от двери! Быстро!
– На все… – еле слышно прошептал профессор.
– Что?
– Жми… на все сразу… я так эту дверь запрограммировал… когда комплекс был в моей власти…
Дальше я слушать не стал. Отпустил осклизлый профессорский мотор и нажал на все десять кнопок обеими ладонями, измазанными в розоватой искусственной крови и моей личной блевотине. Помнится, так я в лихие молодые годы открывал первые кодовые двери подъездов с механическими кнопками, срабатывавшими от такого нехитрого трюка. Видать, и профессор в те времена грешил чем-то подобным, потому что методика сработала.
Толстая бронированная дверь бесшумно отворилась, и я, гремя каталкой, ввалился в кабинет, обставленный в старинном стиле. Красивый резной стол, кожаное кресло с деревянными подлокотниками в виде львиных лап, массивный книжный шкаф из красного дерева, забитый книгами в кожаных переплетах, большие картины на стенах в золоченых рамах…
Но мне было не до красот в стиле ампир. Я еле на ногах держался и совершенно не понимал, какого ктулху мы приперлись сюда. Напоследок полюбоваться на нарисованных полуобнаженных дам, перед которыми выпендриваются мускулистые греческие гоплиты?
– И чего теперь? – поинтересовался я, вновь берясь за сердце и небритую физиономию профессора.
– Картины, – простонал он – видимо, я нажал на тройничный нерв слишком сильно. – За ними…
И вырубился, несмотря на мои реанимационные усилия. Но мне было достаточно услышанного.
Отлипнув от каталки, я доковылял до ближайшего, может, даже и шедевра изобразительного искусства и довольно невежливо сковырнул его со стены. Притом еще и неловко, надев гоплита в расфуфыренных доспехах на острую спинку кресла. Послышался треск холста… Эх, жизнь антикварная! Кто-то лет двести назад рисовал, старался, потом искусствоведы сей шедевр с лупами обнюхивали, цену ему годами накручивали на аукционах. А тут приперся грязный сталкер, хренак трясущимися руками – и за одну секунду уже не шедевр это, а раскрашенная рваная тряпка, м-да…
