– Тогда ладно.
– Но и ты послушай. Ты понятия не имеешь, каково это, терпеть внезапные головные боли. Ни малейшего. Это очень больно, – говорю я… и понимаю, что по моему лицу катятся слезы, хоть я не всхлипываю. – Иногда это очень мешает жить. Множество раз я хотела умереть, правда, просто чтобы остановить боль.
– Нет! – яростно кричит он. – Ты не хочешь умереть! Не говори так.
– Я просто хочу, чтобы боль прекратилась. В те дни, когда таблетки не помогают. Я хочу, чтобы это закончилось, и сделала бы все – серьезно, все что угодно, – если бы знала наверняка, как ее прекратить.
Следует тишина. Он спускается к краю крыши, отворачиваясь от меня.
– И что ты тогда делаешь? В такие дни?
– Ничего. Просто лежу и жду, напоминая себе вновь и вновь, что боль не будет длиться вечно. Что наступит новый день, а потом еще один. Что однажды я встану, съем завтрак и буду хорошо себя чувствовать.
– Новый день.
– Да.
Он поворачивается и вдруг в каких-нибудь два шага пересекает крышу. Его руки оказываются вокруг меня, и мы вцепляемся друг в друга.
Гат слегка дрожит, целует меня в шею своими холодными губами. Так мы и сидим, в объятиях друг друга, с минуту или две.
И кажется, будто Вселенная преображается.
Я знаю, что вся злость из нас испарилась.
Гат целует меня в губы и гладит мою щеку.
Я люблю его.
Всегда любила.
Мы еще очень, очень долго сидим на крыше. Вечность.
50
Миррен все чаще бывает плохо. Она поздно встает, красит ногти, лежит на солнце и рассматривает картинки африканских пейзажей в альбоме на кофейном столике. Она не хочет плавать. Не хочет кататься. Не хочет играть в теннис или ездить в Эдгартаун.
Я приношу ей драже из Нового Клермонта. Миррен любит драже.
Сегодня мы лежим на маленьком пляже. Читаем журналы, которые я стянула у близняшек, и грызем морковку. Миррен надела наушники. Она продолжает слушать одну и ту же песню на моем телефоне, снова и снова.
Наша молодость потрачена впустую,
Не повторяйте моей ошибки.
Запомни мое имя,
Потому что мы войдем в историю.
На-на-на-на, на-на-на
Я тычу в нее морковкой.
– Что?
– Прекрати петь, или я за себя не ручаюсь.
Миррен поворачивается ко мне с серьезным лицом. Вытаскивает наушники.
– Можно я тебе кое-что скажу, Кади?
– Конечно.
– О тебе и Гате. Я слышала, как вы шли вниз прошлой ночью.
– И что?
– Я думаю, ты должна оставить его в покое.
– Что?!
– Это плохо закончится и все испортит.
– Я люблю его. Ты же знаешь, я всегда его любила.
– Ты только все усложняешь. Парню и так нелегко. Ты причинишь ему боль.
– Неправда. Скорее он – мне.
– Ну, такое тоже возможно. Ваши отношения к хорошему не приведут.
– Разве ты не видишь, пусть лучше уж Гат причинит мне боль, чем я соглашусь оставить его, – говорю я, садясь. – Я готова еще и еще раз рисковать, что мы расстанемся, чем вернуться в коробку, где жила эти два года. Я жила в крошечной коробке, Миррен. Я и мамочка. Я и таблетки. Я и моя боль. Я больше не хочу так жить.
В воздухе повисла тишина.
– У меня никогда не было парня, – выпаливает Миррен.
Я смотрю ей в глаза. В них стоят слезы.
– А как же Дрейк Логгерхед? Как же желтые розы и секс?
Она опускает взгляд.
– Я солгала.
– Почему?
– Тебе знакомо чувство, когда приезжаешь на Бичвуд, будто попадаешь в другой мир? И не должна быть той же, какой бываешь дома. Ты можешь быть кем-то получше.
Я киваю.
– В день твоего приезда я наблюдала за Гатом. Он смотрел на тебя так, будто ты была ярчайшей звездой в галактике.
– Правда?
– Я так хочу, чтобы кто-то смотрел на меня так же, Кади! Очень хочу. Сама того не заметив, я солгала. Прости.
Я не знаю, что сказать. Делаю глубокий вдох.
– Не вздыхай, слышишь! – кричит она. – Фигня! Фигня, если у меня никогда не будет парня! Фигня, если никто никогда меня не полюбит, ясно? Вполне терпимо.
Голос мамы доносится со стороны Нового Клермонта:
– Каденс! Ты меня слышишь?
– Что ты хочешь?! – кричу я в ответ.
– У повара сегодня выходной. Я готовлю обед. Помоги мне нарезать помидоры!
– Минуту-у! – Я вздыхаю и смотрю на Миррен. – Мне нужно идти.
Она не отвечает. Я застегиваю свою кенгурушку и плетусь наверх к Новому Клермонту.
На кухне мама вручает мне специальный нож для нарезки помидоров и начинает болтать.
Ай-ай-ай, ты постоянно на маленьком пляже.
Ой-ой-ой, ты должна играть с малышней.
Дедушка не будет жить вечно.
Ты знаешь, что обгорела?
Я режу и режу полную корзинку помидоров странноватой формы, выращенных нашей семьей. Они желтые, зеленые и красные.
51
Началась моя третья неделя на острове, и на два дня меня вырубает мигрень. А может, на три. Не могу сказать. Таблетки заканчиваются, хотя перед отъездом я взяла сколько надо по рецепту.
Я задумываюсь, не берет ли их мама. Может, она всегда их брала.
Или близняшки снова прокрались в мою комнату, копаясь в вещах, хотя и не должны. Может, они наркоманки.
Или я принимаю больше, чем думаю. Беру лишнюю таблетку, ошалев от боли. Забываю про предыдущую дозу.
Мне страшно говорить маме, что нужно купить еще.
Когда я прихожу в норму, то иду в Каддлдаун. Солнце висит низко. Крыльцо покрыто осколками разбитых бутылок. Внутри ленточки отвалились от потолка и лежат спутанными кучками на полу. Грязная посуда в раковине засохла и покрылась коркой. Скатерти на обеденном столе запачканы. Кофейный столик весь в круглых пятнах от кружек с чаем.
Я нахожу Лжецов в комнате Миррен, все читают Библию.
– У нас спор из-за «Эрудита», – поясняет девушка, как только я вхожу. Она закрывает книгу. – Гат был прав, как обычно. Ты всегда чертовски прав. Девушки не любят таких парней, чтобы ты знал.
Буквы от «Эрудита» разбросаны по всему полу гостиной. Я видела их, когда заходила. Они не играли.
