Так и сделали.
Девки же угомонились, оставшись каждый при своем. Те, что сидели подле березок, сбились теснее. Изредка они переговаривались, но тихо, так, что расслышать, о чем речь, не выходило. Только Стася кожей чувствовала неприязненные взгляды.
Кажется, её считали не спасительницей, но скорее разрушительницей надежд.
- А палили не их, - Горыня устроилась подле девочки, которая спала крепко и во сне улыбалась. – Палили меня…
Глава 20 В которой речь идет о коварстве женском и сложных жизненных обстоятельствах
Кошки - они как люди: нагадив тебе в ботинок, выказывают удвоенную радость при твоем появлении.
…из записок человека, который очень любил кошек и не любил людей.
Норвуд неплохо научился сдерживать ту свою натуру, о которой в обычное-то время и вспоминать не любил. И если в первые годы он держался от людей, опасаясь не совладать с волчьей сутью, то после ничего, как-то приспособился.
Теперь вот…
- Я виноват, - Марун повторил это в сотый раз и сжался, мелко вздрагивая всем телом. – Я просто не подумал… я…
- Если с ней чего станет, я тебе сам шею сверну, - проворчал Бьорни, избавляя Норвуда от необходимости говорить.
И ватага кивнула.
Норвуд же… он крепко сомневался, что выйдет произнести хоть слово. И Марун, чуя гнев стаи, смолк. А человек вот наоборот заскулил, заелозил ногами по песку, пытаясь уползти.
- Говори, - выдавил из себя Норвуд.
Получилось.
С трудом, но получилось. Только зубы клацнули. И звук этот, вышедший донельзя громким, заставил человека замереть с выпученными глазами.
- Суда! – выдохнул он. – Требую суда царева…
- А я тебе говорил, - пробормотал Бьорни в сторону. – Уводить надобно…
Надобно.
Толпа, что собралась на берегу, росла. И пусть пока людей было не так, чтобы много, стая справилась бы, но… эти-то вон ни в чем не виноваты.
За что их?
А гомонят, и пробиваются вперед мужики, кто с топором, кто с ножом. Вон, и дреколье в руках. Готовы защитить своего. И попробуй объяснить, что это вовсе не свой, что гниль и дрянь – не поверят же.
Не свею.
- Суда? – этот голос, обманчиво ласковый, заставил толпу замолчать. А человек вновь замер.
Князь же Радожский, который еще горел заемною поглощенною силой, обвел людей, собравшихся на берегу, взглядом.
- Что ж, будет тебе суд.
- Некогда… - проворчал Бьорни, а Марун, чуя, что все складывается вовсе не так, как хотелось бы, втянул голову в плечи.
…на корабль пойдет.
И будет сидеть там до самой осени, крыс гонять да за порядком следить. Небось, корабль большой и не потеряется. Наверное.
- А ты, кто таков, мажик? – донеслось из толпы.
- Я? – Радожский криво усмехнулся, и глаза его полыхнули алым, но это, кажется, только Норвуд и заметил. – Я, милостью всех богов, князь Радожский…
Слово было сказано, но людей не особо впечатлило.
Впрочем, князь вознес руку над головой, чтобы все видели.
- …третий из Царевой сотни.
Над белою ладонью развернулся царский сокол. Развернулся, взмахнул крылами и рассыпался сонмом искр, заставив толпу податься прочь. И тихо так стало, до того тихо, что слышно было, как трется о камни вода. А человек, лежавший на песке, всхлипнул, неловко перевернулся на живот и пополз, извиваясь всем телом.
- Боярин… прости, боярин… в заблуждение ввели… обманули… ведьмы подлые заморочили… посулами своими… обещали… многое обещали.
Он дополз до Радожского и попытался поцеловать грязный сапог.
- Ничтожество, - поморщился Бьорни.
А Марун лишь вздохнул в очередной раз.
- Зато заговорит, - Стагни почесал голый зад и пожаловался. – Неудобно… может, на корабль кого послать…
- Марун
- Понял, - младший с превеликой радостью бросился к берегу, и в воду вошел, что нож в масло. Вот же… сколько лет уже, а эта молодецкая дурость в нем так и не повывелась. Хотя…
- Кто? – задал Радожский вопрос.
- Ведьмы! – осознав, что прямо сейчас убивать его не станут, человек определенно осмелел. – Тварей своих наслали…
И на Норвуда указал.
- Живота лишить…
Князь усмехнулся, а потом, наклонившись, схватил этого вот говоруна за горло. Дернул, рывком поднявши на ноги. И ведь не скажешь, что Радожский силен, а поди ж ты… и не только поднял, но и приподнял над землей.
- Говори…
Слов это заставило пленника громко икнуть. А потом он заорал дурным голосом, вцепился обеими руками в руку Радожского, да тотчас отпустил, ибо рука эта покраснела и задымилась.
- Говори, - Радожский разжал пальцы, позволяя пленнику упасть на песок.
Люди зашептались.
Небось, опять слух пойдет о том, что царева сотня живых людей губит. Но… что-то было такое, то ли в магии, то ли в самом князе, однако человек заговорил.
Сипло.
Захлебываясь, спеша словами откупиться от муки, а может, если свезет, и смерти.
Норвуд поморщился: история выходила донельзя мерзкою.
…а папенька в другоряд женился, - Горыня, оставшись в нижней рубахе, поежилась. – И ладно бы, я же ж не против. Я же ж понимаю, что ему наследник надобен. Я что? Замуж выйду и в мужнин род, а он тогда?
- Это да, - тоскливо поддержала Баська.
- Вот… она-то собой ничего, хорошая. Крепкая. И род тоже большой, пусть и не сказать, чтобы древностью славный, а все богатый. Сперва улыбалась всем, змеюка подколодная, - Горыня нахмурилась, вспомнивши о неприятном. – А после… Бержата, ключница наша, еще моею маменькою ставленная, захворала. И так захворала, что на третий день отошла. Она-то немолодою была, да все одно крепкой. Дело знала свое. А эта… на место Бержатино свою няньку пристроила. Так оно и пошло. Году не минуло, как из старых слуг только и осталась пара девок, при мне состоящих. Да и тех эта вот… все папеньке наговаривала, дескать, ленивы, нерасторопны. Он и думал сослать, но тут уж я заупрямилась.
Небо медленно наливалось темнотой. И холодало. Ветерок обернулся ветром, сильным, пронизывающим, заставляющим думать, что осень-то не за горами.
- Эта… родила дочку. Потом еще одну. И еще. Только дочки и выходили, да… тут-то папенька и заговорил, что, стало быть, на то воля богов. А еще, что жениха мне подыщет такого, чтоб в род принять можно было.
- А ты…
- Соболевы мы, - Горыня склонила голову. – Из старых…
