— Сама справлюсь.
— Самой ошибиться недолго, — орешки боярыня ела по одному. — Помнится, когда меня матушка на ассамблею вывела первым разом, а Тадеуш ко мне подошел, представленный был, я на него и не глянула. Еще подумала, что собою уж больно неказист.
Она мечтательно прикрыла очи.
— Ко мне сам князь Ущерский внимание проявлял высочайшее, но матушка, слава всем Богам, образумила бестолковую. Князь-то что? Он одной внимание, другой… сказывают, иные от его внимания девичество тратят, а то и в подоле приносят, — это было сказано громким шепотом. Стася кивнула. Большего от нее и не требовалось. — А сам-то он уже обещанный. И права оказалась. К осени аккурат свадьбу сыграли с Алевтиною Блоховой. Вот… за нею три деревеньки в приданое давали, и еще лужок, и заводик свечной.
Стася послушно кивала.
И язык прикусила, подавив желание спросить, деревеньки с людьми пошли или так?
— Конечно, и другие сватались. Был один красавец, Охтынский, как сейчас помню… уговаривал бежать с ним, тайно венчаться, чтоб после в ноги маменьке пасть да прощения испросить.
Взгляд Анны Иогановны затуманился.
Но она тотчас справилась с собой.
— Маменька про него сразу сказала, что никчемушный человек. Гуляка, повеса, пить горазд, а за душой ни гроша. Как такому жену держать?
— Понятия не имею, — Стася поерзала.
— Вот! Маменька мне много помогала. А то ведь люди какие? Каждый норовит представить себя лучше, чем он на самом деле есть. И поди-ка, догадайся, кто там хорош, а кто так… она-то и присоветовала на Тадеуша поглядеть, потому как крепко он меня любил.
Анна Иогановна всхлипнула жалостливо, только Стася почему-то ей не поверила. И барона вдруг стало жаль.
— Я-то сперва заупрямилась, думала, на кой он мне такой надобен? Но одного разу матушка за розги взялась и живо выбила из меня дурь всякую. И что? Права оказалась! Я за мужем, что за стеною каменной.
Это когда ни вдохнуть, ни выдохнуть? А прогулки по расписанию?
— Правда… боги осерчали за что-то… дочку единственную родила, да и та… недолго ей осталось.
— Думаете?
Лилечка, конечно, выглядела слабою, но на умирающую совершенно не походила.
— А он вбил себе в голову, будто это моя вина!
— Сочувствую.
Анна Иогановна взяла Стасю за руку.
— Помогите! — взмолилась она.
— Чем?
— Чем-нибудь. Пусть он опять меня полюбит. Вы ж ведьма… и можете! Я знаю, что можете! Я обращалась… — поняв, что сболтнула лишнего, Анна Иогановна губу прикусила и поспешно исправилась. — Обращалась, когда Лилечка заболела. Девочка моя…
Из широкого рукава появился платочек, который боярыня прижала к глазу, но аккуратно, стараясь не нарушить тонкий слой пудры.
— Он совсем неуправляемый стал! Мы в Китеже жили… хорошо жили, получше некоторых. А он вдруг сюда сорвался. Это все матушка его, голову заморочила, даром, что покойная, а с того свету управляет, — теперь боярыня жаловалась вполне себе искренне. — И зачем, спрашивается, ехали? Ведьмы где? В Китеже. И маги в Китеже… и жизнь-то вся там! А тут что? Болото одно, в котором я задыхаюсь… отправьте его обратно! Скажите, что там Лилечка поправится… а я уж в долгу не останусь!
Стася осторожно высвободила руку.
— Я… не уверена.
Глаза боярыни мигом высохли, а платочек исчез.
— Вы попробуйте, — сказала она совершенно иным, спокойным тоном. — Вас он послушает…
И поднялась, хлопнула в ладоши.
— Ганька! — громкий и вовсе уже нежалостливый голосок окликнул неведомую Ганьку. — Что там с обедом?
— Так… велено звать, — донеслось из-за двери.
— Видите, до чего хорошо сложилось! — боярыня подошла к зеркалу и поправила изукрашенную жемчугами шапочку. Повернулась одним боком. Другим. — Вот за обедом ему и скажете…
В новом наряде своем ведьма выглядела совершенно не по-ведьмински. Ежи моргнул. И смутился. И кажется, покраснел, потому как собственное его платье претерпело ущерб немалый, и пусть кафтан вычистили, сколь это было возможно, но краше он не стал.
— Хороша, — шепнул Анатоль, не сводя с ведьмы взгляда. — А я тебе говорил!
Уточнять, что именно он говорил, Анатоль не стал, но приложился к ручке боярыни, которая скромно потупилась и зарделась даже.
— Счастлив быть представлен! — Дурбин ножкой шаркнул и поклонился на англицкий манер. И тоже к ручке потянулся, правда, не боярыни, вот только ведьма, смеривши Дурбина взглядом, благоразумно ручки за спину убрала. И сказала:
— Я тоже. Счастлива.
Барон тихонько засмеялся. Он, переодевшись в темно-синий зипун, выглядывавший из-под роскошного, отделанного золотом и соболями, кафтана, выглядел совершенно счастливым. И Ежи догадывался о причинах того счастья.
А вот Лилечку не привели.
Рассаживались по чинам, и Ежи с неудовольствием отметил, что треклятый Дурбин нагло устроился по левую руку ведьмы. Место справа заняла Анна Иогановна, которая и хлопнула в ладоши, велевши подавать.
— А вы откудова будете? — Дурбин явно намеревался пользоваться случаем, и до ручки-таки дотянулся, поцеловал, глянул со значением, отчего у Ежи появилось стойкое желание разбить этому хлыщу нос.
Желание он сдержал, хотя и не без труда.
— Издалека, — ручку ведьма отобрала и вытерла о скатерть.
Тихонечко.
Правда, незамеченным сие не осталось, вон как Дурбин помрачнел. Анатоль же усмехнулся только и Ежи подмигнул, мол, не теряйся.
Он и не собирался.
…а может, и ему парика прикупить? Чтоб как у Дурбина? Длинною волною и буклями, а сзади хвост с бархатной лентой. Если подумать, то парик — очень даже удобно. А что, свои мыть не надо, расчесывать тоже, можно вовсе наголо обриться, правда, отчего-то целитель не брился, но…
— И что же привело особу столь очаровательную в наши края…
Баронесса Анна Иогановна едва заметно нахмурилась, а Ежи под столом почесал ладонь.
— Обстоятельства.
— Чудесно! Я несказанно счастлив, что обстоятельства…
— На от, — Анатоль ткнул локтем в бок. — Пирожка скушай, с дичиной. Что? Вкусный…
— Вы лучше скажите, как Лилечка, — перебил излияния Дурбина барон. — Она спит.
— Девочка просто переутомилась, — отмахнулся Дурбин. — Откушайте ушицы, повар у Анны Иогановны знатный. Конечно, до тех, которые в Китеже, ему далеко. Вы бывали в Китеже?
— Нет.
Ведьма отвечала односложно и была мрачна, и мрачное это выражение вовсе не вязалось с ее нарядом. Она то и дело трогала то воротник, то запястья, то принималась поправлять рукава роскошного зеленого летника[4], то тянулась к низкам жемчуга.
