В дороге как-никак. Тут фуа-гра взять негде…
— Не уверен, что сам знаю, — Береслав кривовато усмехнулся и запястье потер, на котором проступила вязь обручальной ленты. — От предков порой престранное наследство получаешь…
Мишанька тоже вздохнул.
Наследство… если и вправду с Аглаей не помирится, то наследства ему не видать. Папенька, пусть и ретроград редкостный, но слово свое держит. А стало быть, вычеркнет Мишаньку из наследного списка, небось, он давно к Осипке приглядывался. Мишаньку же спровадит на границу.
И…
Горько стало.
До того горько, что Мишанька уже сам, без тоста, поднял кубок.
— За успех нашего дела…
— За успех, — Береслав вино лишь пригубил. — Я корабль нанял. Завтра отплываем.
— Я… возмещу, — Мишанька вино допивать не стал. Все же, сколь бы ни был он легкомысленен, но призрак границы, обретший плотность и жизнь, заставлял думать.
— Не стоит. Деньги — это пустое, но… может статься так, что мне понадобится иная помощь.
— Буду рад.
Береслав протянул руку, которую Мишанька пожал с великим удовольствием. А еще подумалось, что если удастся взаправду приятелями стать или паче того оказать услугу, то папенька будет доволен.
И не только он…
Пусть Радожские уж пару сотен лет, как от двора отступили, заперлись в своих поместьях, но кровь — не водица. Батюшка-государь помнит о родстве, а стало быть…
…может, и без границы обойдется, если с Агаей не выйдет?
Должно выйти.
Мишанька ведь добрый. И готов её простить, если, конечно, она раскается. Так вот, простит и обратно примет. Конечно, не сразу, но все одно примет…
— Обещаешь? — серьезно поинтересовался Радожский, глядя Мишаньке в глаза. И тот поспешил заверить:
— Клянусь!
Искра силы уколола ладонь.
А губы Береслава растянулись в кривоватой усмешке.
— Извини… случайно вышло.
— Ничего, — Мишанька потер ладонь, на которой остывало клеймо магической печати. И мысленно обругал себя. Но тут же успокоился: Радожские род приличный. И не станет Береслав требовать чего-либо этакого, в ущерб Мишанькиной чести.
— Расскажите, — попросил тот, откидываясь на стуле.
— О чем?
— О вашей супруге. О Верховной ведьме.
— Та еще сволочь, — искренне сказал Мишанька, окончательно приходя в себя. Хмель и тот выветрился. Эх… будь печать обыкновенною, он бы в суде опротестовал обещание, что, мол, дано оно, пусть и добровольно, но в смятенном состоянии души.
И под влиянием вина.
Вино — это… как его… исключающий фактор. Кажется, исключающий… в Университете они проходили основы юриспруденции, но как-то оно… Мишанька и тогда-то не особо усердствовал, а теперь и вовсе все повыветрилось.
Но главное осталось — магия — это не стряпчий, она исключающих обстоятельств не понимает.
Ничего…
Радожский ведь дворянин.
И маг.
И…
— Сволочь, — согласился Береслав. — И все же ведьма… сильная?
Разговор… пошел своим чередом, и чем дальше, тем больше Мишанька убеждался, что нашел именно того человека, с которым можно говорить вольно, не задумываясь над каждым произнесенным словом.
А оно ли не счастье?
Подводу Стася сперва почуяла… точнее не подводу, но что-то недоброе, отвратительное, что близилось к её дому. И вскочил с Басенькиных колен Черныш, выгибая спину. Завопила дурным голосом Лапка, норовя взобраться Маланьке на самую макушку.
Из дома донесся протяжный слаженный вой.
— Божечки милые… — Антошка вскочил на ноги, озираясь. И половник, с которым вышел — Стася лишь надеялась, что прихватил он его с собой по случайности, а не потому как кашеварить решил — поднял над головою. Поднял и опустил.
Шея его вытянулась.
Губы тоже вытянулись, отчего Антошка стал похож на гуся.
— Что происходит? — Стася сама встала, не понимая, бежать ли ей или нет. А если бежать, то куда?
— Проклятого везут, — Евдоким Афанасьевич встал на крылечке, опираясь на тяжкий свой посох. Ныне, даже при свете дневном, гляделся он на редкость плотным, почти даже живым.
— Куда?
— Сюда, вестимо, — Баська отодрала Черныша от платья и сказала: — Идем-ка, Тошка.
И слово свое подкрепила затрещиной, не сильною, скорее уж для порядку. Антошка голову в плечи втянул.
— Надобно воды нагреть. Соли отыскать… травок… Маланька, поищешь мать-и-мачеху?
— И подорожник с полынью, — Маланька пересадила Лапку на плечо да ладонью прикрыла, сказавши. — Тихо ты, оглашенная…
И как ни странно, но Лапка замолчала.
А с нею и прочие. Стало вдруг тихо-тихо, и тишина эта пугала больше, чем недавний вой. Стася обняла себя. И ладонь поскребла о тяжелую ткань. Рука свербела просто-таки невыносимо.
— И… кого прокляли? — тихо спросила она, когда крылечко опустело.
Ответа не получила. И сердце тотчас сжалось в недобром предчувствии. А если… нет, маг ей чужой, но все равно знакомый и…
— Что это вообще такое, — она щурилась, силясь разглядеть хоть что-то. — Проклятье?
Потому как что-то вот подсказывало, что, кого бы там ни проклинали, а именно Стасе придется от этого проклятия его избавлять.
А она не умеет!
Она… она, может, и ведьма, но ведь не такая, чтобы совсем уж ведьма… и Бес куда-то подевался. И… И как быть, если не справится?
— Магия — суть сила мира, которую маг использует, чтобы совершить некое действие, — будто понявши состояние её, Евдоким Афанасьевич говорил тихо, спокойно даже. — Он берет часть этой силы и, пропуская через себя, преобразует её. Однако люди бывают разные. И маги тоже. Иные светлы, и сила обретает свет. Другие темны…
— И сила становится темной?
— Это не совсем, чтобы тьма… — Евдоким Афанасьевич поморщился, когда Черныш вздумал цапнуть полу пышной призрачной шубы. — Сама по себе тьма миру необходима. Как необходимо, чтобы день сменялся ночью, а ночь — днем. И жизнь невозможна без смерти… сила смерти велика, и прежде были люди, умевшие ею пользоваться. Многое сотворить могли. Но даже мне самому не случалось их видеть. Маги же… изыскали способ силу жизни переменить, извратить, вымучить.
То дурное близилось.
Стася закрыла глаза, прислушиваясь к себе. Странно, но теперь она, как тогда, в день пожара, вновь видела со стороны и старый дом, который, несмотря на заклятье, начал разрушаться.
Поползла черепица.
