– Это вы уже свою речь репетируете? – прервала его Флора.
– Да, надо приберечь красноречие для прессы, – согласился Нимруд, и тут экипаж тряхнуло на какой-то колдобине.
Через переборку донеслось чертыханье водителя.
– Он нас слышал? – испуганно спросила Флора.
– Наверное. А что?
– Ничего. Не люблю, когда подслушивают.
– Поверь, любезная моя, ему дела нет до наших разговоров. Его задача – доставить нас на место в целости и сохранности. Эй! Далеко ещё?! – крикнул он сквозь переборку, но в ответ раздалось лишь неразборчивое бурчание.
Итак, сегодня представляется удобный случай осуществить задуманное – сказать слово правды так, что его услышит вся Империя. Только бы решиться, только бы решиться… Теперь, когда до рокового шага оставалось всего несколько часов, она вдруг почувствовала, насколько это страшно. Внезапно воображение начало рисовать картины того, что её может ожидать: искажённые праведной ненавистью лица дознавателей, стальные оковы на руках и ногах и, главное, нестерпимая боль, которая зарождается в кончиках пальцев на руках и ногах, как будто кто-то загоняет под ногти стальные ржавые иглы, а потом эта боль медленно, но неотступно растекается по всему телу.
– Любезная моя, что с тобой?! – откуда-то издалека раздался взволнованный крик. На самом деле Нимруд вцепился в её плечи своими костлявыми пальцами и кричал чуть ли не в ухо, но она его почти не слышала. – Очнись! Эй!!!
Она тряхнула головой, стараясь отогнать непрошеные видения, собравшись с силами, схватила за запястье Великого сагана и оторвала его руку от своего плеча.
– Всё. Всё хорошо… – Флора откинулась на спинку кресла и начала демонстративно смотреть в окно. Теперь она уже не была уверена, что решится на единственный в своей жизни достойный поступок. Теперь казалось, что страх остановит её решимость, и останется лишь презирать себя весь остаток жизни. – Я просто устала. И мне, если честно, безумно страшно увидеть ещё раз этот кошмар…
– Я понимаю. Да, я понимаю… – Великий саган ещё раз окинул её взглядом, а потом поудобнее устроился в кресле и сделал вид, что задремал.
Экипаж ехал медленно, постоянно уступая дорогу встречным грузовикам, крытых брезентом. И вдруг на одном из них тент откинул порыв ветра, и оказалось, что кузов плотно забит обгоревшими трупами. С борта свисали руки, которые раскачивались, когда машина подпрыгивала на колдобинах, и казалось, что мёртвые так прощаются с живыми. Флора отпрянула от окна и сомкнула веки, но это видение продолжало стоять перед глазами. Рёв движущихся навстречу грузовиков не стихал, и душный запах гари, вырывавшейся из выхлопных труб, проникал в салон экипажа.
Она долго не решалась снова заглянуть в окно и сидела, напряжённо вжавшись в спинку кресла. Ей казалось, что она уже никогда не сможет смотреть на этот мир, полный ужаса и жестокости. Так стоит ли жалеть о такой жизни? Стоит ли держаться за неё? Но едва она вернула себе решимость совершить задуманное, как стало ещё страшнее. Церемониться не будут. Кто знает, сколько ещё грузовиков с таким же страшным грузом движется сейчас по дорогам различных провинций Империи… На мгновение ей показалось, что она видит собственное истерзанное тело в мешанине разорванной человеческой плоти. Нет! Пусть лучше её растерзает взбесившаяся толпа, полная праведного верноподданнического гнева. Да ещё и этот старикашка вновь завёл свои речи, видимо, надеясь её приободрить. Нет, то, что он пытается сейчас говорить, не может внушать ничего, кроме отвращения. Только вот нет сил, чтобы попросить его заткнуться.
– …И легко, да, легко говорить о мужестве, стойкости и верности, пока сам толком не знаешь, чего всё это стоит. Вот она – реальность, и подлинное мужество – в том, чтобы сохранить твёрдость духа даже теперь, когда открываются самые жуткие стороны жизни…
Эта трусливая тварь, этот лизоблюд, этот мелкий клерк, который послушанием и исполнительностью пробил себе дорогу наверх – что он может знать о мужестве, стойкости и верности?! Что он может знать о совести и сострадании? Лишь тот, кто не имеет обо всём этом ни малейшего представления, способен достичь его нынешнего положения.
– …И я понимаю. Да, я понимаю тебя, но и ты пойми, что сейчас любой неверный шаг, продиктованный страхом и сомнениями, может убить тебя. И не только тебя. И я пострадаю за то, что доверился, за то, что не проявил должной прозорливости. Да очнись ты, наконец! Сейчас нам, может быть, предстоит увидеть нечто ещё более кошмарное. Стоит показать слабость и безволие, как все ранее достигнутые результаты потеряют всякую ценность. Соберись, любезная моя…
Оттого, что этот мерзкий старикашка был абсолютно прав, ей стало только хуже. Этот жалкий трус, проложивший себе дорогу к власти исполнительностью и послушанием, смеет учить её стойкости, выдержке и терпению…
– …Да ты понимаешь, что просто подставляешь и меня, и всех остальных, кто удостоил тебя доверия?..
Ах вот оно что! Вовсе не беспокойство о ней заставляет его так переживать. У самого могут быть неприятности, если та, кого он так к себе приблизил, вдруг не оправдает ожиданий высших сановников империи. Если б он хоть на мгновение мог представить, какие планы она вынашивает на самом деле, то эти пальцы, которыми он трясёт её за плечи, пытаясь привести в чувство, вцепились бы ей в горло. Всё! Всё… Он прав. От её тихой истерики мир не изменится к лучшему. И хотя бы последние часы жизни следует прожить достойно.
– Нимруд… Ваше Высокопревосходительство… Я в порядке, – сказала она, сделав попытку улыбнуться. – Простите мне мою впечатлительность.
– Слава Мардуку! – воскликнул Великий саган, едва не прослезившись. – Я знал! Я верил, что ты сможешь. Не теряй выдержки, девочка моя. В этой жизни мы не можем позволить себе демонстрировать слабость, сомнения и безволие. Да, не можем. Не имеем права.
– Да, Нимруд. Только помолчите. Мне надо сосредоточиться.
– Конечно, конечно… – Великий саган замолк и уставился в окно, за которым уже потянулись городские руины, местами продолжавшие дымиться. В салон проникал удушливый запах гари, и сановник прижал к носу белоснежный платочек, предварительно сбрызнув его благовониями из серебряного походного пузырька, который достал из поясной сумки. Он замер, дыша через платок, поминутно с явной тревогой поглядывая в окно.
Всего лишь минутная слабость, всего лишь её испуг заставили этого высокопоставленного старца прийти в ужас от того, что дамочка, которой он навязчиво оказывает протекцию, может в самый неподходящий момент сделать что-нибудь не то. Знает, что не спасёт его ни высокая должность, ни прежние заслуги, если что-то пойдёт не так, если она сорвётся, если не оправдает возложенных на неё надежд…
Когда экипаж выехал на площадь, оказалось, что тела уже успели убрать – видимо, именно отсюда и вывозили мертвецов встречные грузовики. Зато из примыкающих к площади переулков выдвигались толпы тех, кому посчастливилось выжить. Видимо, они давно скапливались в руинах окрестных кварталов, но только сейчас шурты и солдаты, стоявшие в оцеплении, начали разбирать ограждение и пропускать людей на площадь малыми группами. Служащие СОС в синей униформе разбивали их на потоки, направляя раненых и обожжённых к медицинским палаткам, которые только заканчивали устанавливать у подножья чудом уцелевшего здания окружной управы. Остальным предлагали следовать в сторону грузовиков, стоящих на противоположном конце площади, но отдельных граждан, в основном, женщин с детьми, стариков и подростков, заворачивали к фонтану, где уже скопились представители прессы, доставая блокноты и расставляя свои приборы для светописи.
