Пришел врач, и Рей вышла в холл отделения интенсивной терапии и оттуда позвонила Ричарду. Он примчался через двадцать минут и сразу заявил, что Рей может идти домой. Врач отвел Ричарда в сторону и сообщил, что, хотя на этот раз сердечный приступ оказался не очень тяжелым, за ним может последовать второй, уже с более серьезными последствиями. Ричард только головой кивал, когда ему говорили, что выздоровление будет медленным. Но он слушал и не слышал, так как на самом деле хотел только одного: увидеть Лайлу. Когда же, наконец, он вошел в палату, то вдруг смутился, совсем как тогда, когда ему было всего двадцать. Он так и остался стоять у двери, готовый в любой момент выскочить в коридор.
— Если ты не хочешь меня видеть, я уйду, — кашлянув, хриплым шепотом сказал он. — А если ты больше не хочешь быть моей женой, я и это пойму.
Только сейчас Лайла осознала, как ей больно. Сбросив кислородную палатку, она знаком подозвала Ричарда. Тот замер у ее кровати.
— Я чуть с ума не сошел, — признался он.
Пока Лайла лежала без сознания, Рей купила для нее голубой гиацинт в горшке. В душной палате цветок испускал дивный, гипнотический аромат. И сразу начинало казаться, что ты находишься где-то на Восточно-Китайском шоссе, а на дворе апрель и все кругом цветет и благоухает.
— Тебя выпишут в конце недели, — сообщил жене Ричард, все еще не осмеливаясь поднять глаза.
Вчера он забыл позвонить отцу, и Джейсон Грей сам отзвонился, когда в Нью-Йорке была уже полночь. Услышав голос отца, Ричард разрыдался и даже теперь все еще не мог успокоиться.
— Рада, что мой врач хоть с кем-то общается, — ответила Лайла. — Мне он ни слова не сказал.
— Я не хочу тебя терять, — прошептал Ричард.
Оба замолчали. В тишине палаты были слышны щелчки капельницы, подающей глюкозу. Лайла пыталась думать о дочери, оставленной в ящике комода, но видела лишь белую равнину из своего сна. Там было так одиноко, что можно было умереть, и хотелось бежать без оглядки, броситься к самому дорогому, самому любимому и прижаться к нему крепко-крепко.
Ричард пододвинул к кровати стул и сел.
— Мы можем все начать заново, — произнес он.
Лайла покачала головой.
— Нет, можем, — настаивал Ричард. — Даже после развода люди иногда снова сходятся, а мы с тобой еще не разведены.
— Наверное, нам стоит это сделать, — сказала Лайла. — Наверное, это все решит.
— Ты этого хочешь? — спросил Ричард, наклонившись к жене. — Развода?
В тот день, когда они впервые встретились, он легко поднял ведро с водой, словно это была просто чашка. Не нужно было ей так долго оставаться на той автозаправке, не нужно было смотреть на Ричарда.
— Ну почему ты постоянно пристаешь ко мне с дурацкими вопросами? — рассердилась Лайла.
Ричард понял, что сейчас ему уже можно взять ее за руку.
— Я заберу тебя в пятницу, — пообещал он. — Закрою мастерскую и приеду.
Подушка была такой мягкой, что Лайлу стало клонить в сон. Как только Ричард уйдет, она сможет немного поспать, пока ей не принесут обед. Засыпая, Лайла уверяла себя, что уступила Ричарду, так как он все равно бы от нее не отстал. Но уже начала считать дни до пятницы. Впрочем, они так долго прожили вместе, что она уже и представить себе не могла, как можно вернуться домой без него.
В двадцатых годах, когда усадьбой владели три сестры, на крыше их дома гнездились пеликаны, а на веранде укладывались спать лисицы. В зарослях чапарреля на холмах пышно цвели толокнянка и вьюнок. Акведуки в долине Оуэна были уже построены, но близость пустыни все равно ощущалась, стоило только выйти за дверь. Всем постоянно хотелось пить — можно было залпом выпить кувшин воды и через минуту снова изнывать от жажды.
Сестры пожалели, что приехали в Калифорнию, как только сошли с поезда. От запаха лимонных рощ и монотонного стука нефтяных насосов они затосковали еще сильнее. По ночам сестрам снился родной Нью-Джерси, и они плакали. Одной из них пришлось расстаться со своим женихом, двум другим было уже за тридцать, так что все трое рассудили, что терять им больше нечего. Однако после полудня в окна их дома проникал такой странный свет, что сестры приходили в ужас и с двух часов дня и до самого ужина не могли вымолвить ни слова. Когда начался строительный бум, на их усадьбу стали наступать другие дома. Сестры слышали стук топоров — это вырубались тополя и эвкалипты. По ночам стук продолжался — рабочие возводили каркасы новых домов. Через некоторое время сестры забеспокоились о сохранности своей собственности, а потому обнесли усадьбу забором с коваными воротами, от которых имелось три ключа. Сестры так и не смогли привыкнуть к роскошной обстановке в доме. Мысль о том, что усадьбу купил и обустроил их брат, который к тому же вынудил их переехать в Калифорнию, сделала их жизнь еще горше. Сестры выгнали всех садовников, осушили цементный фонтан бирюзового цвета и продали двух живших в усадьбе крикливых павлинов. Большую часть мебели вывезли на огромных фургонах, а кинозал вообще разнесли по кускам, не оставив ни одного фильма брата. Через некоторое время брат перестал приглашать сестер на вечеринки в свой дом на холме. Вместо этого он раз в месяц присылал им написанные от руки записки и, хотя всегда получал вежливые ответы, в скором времени сдался. А сестры уже практически не покидали пределы их владений.
За исключением одной. Младшая из сестер сбежала и побывала, хоть и на короткое время, замужем. Через несколько лет она внезапно вернулась и осталась в усадьбе, где потом прожила еще долго после смерти старших сестер. Поскольку никто из сестер не оставил завещания, то после их смерти город забрал усадьбу себе и начал ее распродавать по кусочкам. И все же ни один из новых владельцев не тронул самого дома. Так он и стоял, пустой и мрачный, пока землетрясение на Лонг-Бич не раскололо его фундамент и не забросило его башенки в рощу гавайских пальм. Ближайшие соседи сестер поговаривали, что младшая сестра, сбежавшая из дома, родила ребенка, законного наследника, который когда-нибудь вернется и предъявит свои права на имение. И тогда уж всем придется переезжать на новое место, а на территории усадьбы вновь высадят эвкалипты, можжевельник и пышные розовые кусты, выписанные из Нью-Йорка и Франции. И люди даже радовались тому, что у них отнимут их дома, поскольку им надоело обрабатывать бесплодную землю и хотелось все бросить. Возможно, другим здесь повезет больше.
Честно говоря, большинство обитателей улицы Трех Сестер не чувствовали себя настоящими хозяевами своих участков. И все же Лайла, вернувшись из больницы, поняла, что она, наконец, дома. Ее коттедж показался ей чистеньким и милым, а от солнечного света, заливающего комнаты, захватывало дух. Труднее всего Лайле приходилось ночью. У нее опять появилось чувство, что она теряет свою дочь. Дело было в ее упрямстве: она не могла найти в себе сил, чтобы позволить дочери уйти. С каждой ночью ребенок становился все более прозрачным, а его кожа — все более холодной, и Лайла накрывала дочь полотенцем, чтобы та согрелась. Глубокой ночью, когда все вокруг давно спали, Лайла слышала, как ее дочь отчаянно пытается сделать вдох. Но Лайла ничем не могла ей помочь. Ричард спал уже не на диване в гостиной, а рядом с ней. И Лайле, которая боялась его разбудить, оставалось лишь, стиснув зубы, слушать, как хрипит дочь.
