Лайла решила, что зиму ей не пережить. Она похудела на двадцать фунтов, ее темные волосы выпадали пучками — каждое утро она находила их на подушке, словно в спальне только что побывала птица, меняющая перья. И вдруг, без предупреждения, наступила весна. Лед исчез, от земли поднимался дымок, и воздух над Восточным Китаем стал серебристым, совсем как пар над кипящим чайником. По обочинам Восточно-Китайского шоссе образовались лужи, в которых плавали темные рыбки и зеленые черепашки. На улице на толстых веревках вывесили постиранное белье, а когда снег стаял, во всех дворах зацвели белые цветы и дикая земляника.
Как Лайла ни сопротивлялась, ее тянуло на улицу. Она закрывала окна, но даже сквозь стекло в комнату проникал аромат сирени, распускающейся под окнами. В воздухе витал запах водорослей. Все, включая саму Лайлу, жаждали перемен. Однажды в начале апреля, спустя месяц после того, как у нее пропало молоко, Лайла, проснувшись среди ночи, обнаружила, что из ее грудей что-то течет. Ее насквозь промокшие ночная рубашка и постельное белье источали такой сладкий запах, что в открытое окно влетели пчелы и кружились над Лайлой до тех пор, пока она не схватила веник и не выгнала их в открытую дверь.
Хэнни как-то рассказала, что давным-давно в деревне, где она выросла, для женщин, потерявших детей при родах, строили отдельный дом. Каждое утро люди приносили к дверям этого дома разные подарки: букеты лаванды, подсолнухи, птичек в клетках, горячий хлеб. В течение шести ночей женщина, потерявшая ребенка, не имела права ступить за порог дома, перед которым складывались подарки. Никто не должен был видеть, как она плачет. Тот, кто слышал в ночи ее плач, должен был немедленно зажечь свечу и подумать о чем-нибудь другом. На седьмой день все шли в лес собирать хворост, затем возле дома раскладывали костер. Когда пламя подбиралось к самому порогу, никто не смел его гасить, никто не смел бежать к пруду, чтобы набрать ведро воды. Когда огонь охватывал дом, птицы, свившие на нем гнезда, улетали прочь, стрекозы взмывали в небо. И тогда наступал решающий момент: все ждали, когда пламя доберется до крыши.
Женщина выбегала из дома, но только в самую последнюю минуту, когда дом уже обрушивался, превращаясь в груду горящих головешек. Так женщина проверяла, осталось ли у нее желание жить, и если да, то обычно она первой приходила на стройку, когда дом начинали отстраивать заново.
У Лайлы не было возможности проверить себя таким способом. С каждым днем она оживала, но чувство горечи в душе не проходило. Все вокруг напоминало ей о ребенке: молодая синевато-серая кора на сирени под окном была цвета глаз ее новорожденной дочери. Мох, выросший на ступеньках, был таким же мягким, как волосы ее дочери. Находиться в комнате было невыносимо, поскольку кружевные салфетки на кресле напоминали ей о детском одеяльце, а маленькие серебряные ложечки были как раз такого размера, чтобы их мог держать ребенок. И вот в один прекрасный день в середине апреля Лайла впервые вышла из дома с тех пор, как приехала на маленькую железнодорожную станцию. С каждым шагом в ней нарастало ощущение собственной безнадежности: по какой-то непонятной причине она была живой, ужасно живой. Люди улыбались ей, словно она была юной девушкой, у которой впереди вся жизнь. Тогда Лайла решила уйти подальше из города, туда, где среди картофельных полей не было никого, кроме чаек, которые обнаглели настолько, что на лету выхватывали хлеб прямо из рук. Туда, где поутру, когда над шоссе поднимался легкий туман, из леса выходили олени и, постояв с минуту, убегали обратно в лес.
Медленно шагая вдоль Восточно-Китайского шоссе, Лайла думала об одном: как отыскать причину, которая заставила бы ее жить. Совсем недавно ей исполнилось девятнадцать. Как странно, что она еще так молода. Дни стали длинными, было светло до самого ужина. По ночам в небе можно было увидеть падающие звезды, сирень, с которой охапками срезали цветущие ветви, по-прежнему стояла вся в цвету.
Каждый раз, когда Лайла надевала блузку с длинными рукавами — чтобы прикрыть шрамы на запястьях, — она вспоминала о прошлом. Но весна делала свое дело, и Лайла решила: помимо шрамов нужно что-то еще, способное напомнить ей о прошлых страданиях. Когда она шила, то старалась исколоть себе пальцы иголкой, когда бралась за горячую кастрюлю, не пользовалась прихваткой. Единственным удовольствием, которое у нее осталось, были длительные прогулки, и Лайла решила, что можно испортить и их. Как-то утром, выйдя из дома, она сняла туфли и оставила их на крыльце. Она уйдет далеко-далеко, к полудню асфальт раскалится, и она обожжет себе ступни.
Лайла прошла уже восемь миль и находилась где-то между Восточным Китаем и Риверхедом, когда на пути ей встретилась автозаправочная станция. К этому времени от горячего асфальта ее ступни уже покрылись волдырями. Наклонившись, Лайла принялась стряхивать с них пыль и мелкие камешки, а когда подняла глаза, то увидела Ричарда, сидящего в тени возле станции. Ему был двадцать один год, и, даже находясь в пятнадцати ярдах от него, Лайла заметила, как он хорош собой, но, рассердившись на себя за то, что смеет смотреть на мужчину, немедленно опустила глаза.
— Лучшее средство от ожогов — холодная вода, — сказал Ричард.
— У меня нет с собой воды, — ответила Лайла, не поднимая глаз, и почему-то смутилась.
Ричард встал, скрипнул стул, на котором он сидел, и Лайла вздрогнула, как от удара. Ричард принес ведро холодной воды и, отдав его Лайле, стал смотреть, как она льет себе на ноги воду — такую прозрачную и холодную, что перехватывало дыхание.
— Чего уставился? — спросила Лайла, взглянув па Ричарда и заметив, что он улыбается.
Ричард отпрянул, пораженный ее резким тоном. Он был высоким, более шести футов, но очень застенчивым. И сейчас ужасно смутился. Он и сам не мог взять в толк, что заставило его заговорить с Лайлой. Наверное, ему просто показалось, что ей нужна помощь.
— Да так, — сказал он. — Просто ты такая красивая, что я не могу не смотреть.
Лайла повернулась и опрометью бросилась домой. Она бежала так быстро, что обожженные ступни начали кровоточить. В ту ночь она заперлась в своей комнате и поклялась, что больше никогда не пойдет на запад по Восточно-Китайскому шоссе. Но, сидя в темноте и глядя на небо, она видела звезды, которые сияли так ярко, что просвечивали даже сквозь тонкие занавески. И Лайла поняла, что если хотя бы еще раз увидит Ричарда, то быть беде. Если она не будет осторожной, то может влюбиться, а этого ей не хотелось.
Сначала, когда о семье Ричарда заговорили старые приятельницы бабушки Бель, Лайла не обратила на это внимания. Подруги были старыми русскими эмигрантками, попавшими в Восточный Китай по чистой случайности. Они-то надеялись поселиться на Манхэттене, но получилось так, что нашелся некий кузен, который помог им деньгами и затащил в Восточный Китай. Кузен соловьем заливался, расхваливая местные плодороднейшие почвы, где картофель растет прямо на глазах. И вот они оказались здесь. Несмотря на то, что этот самый кузен умер тридцать лет назад, здесь остались все его родственники, которых он тоже когда-то перетащил в Восточный Китай. После смерти кузена все хотели переехать на Манхэттен, который, как вскоре выяснилось, оказался лишь мечтой: находясь в каких-то ста милях от Мидтаунского туннеля, он с таким же успехом мог находиться за черным лесом, кишащим волками.
