Поэтому наш компьютерный гений Володя, непонятно, зачем призванный в армию: ему бы в Сколково, а его взяли и, не спросясь, обули в берцы, отбыл у нас почти целый год. Да, целый год он прогасился в госпитале. Вот, по большому счету, его воинская часть даже и не заметила потери бойца. А какой толк с длинного нескладного парня, носящего очки? В чем его польза родному воинскому коллективу? У нас он больше нужных дел сотворил, чем если б подносил снаряды в той артиллерийской батарее, где числился в составе боевого расчета.
Таких, как Володя, просидевших весь свой положенный военный год в тепле и уюте, было не так уж много: человек пять – шесть от силы. И в основном все они, за исключением нашего гения, активно трудились в штабе.
Те сачки, что работали в штабе, говоря простым языком, со временем начинали просто борзеть. Принимались разговаривать со всеми через губу, обедали на рабочем месте, в свое отделение приходили, только чтобы переночевать. И если их пытались «припахать» для работы по отделению, то тут же прикрывались тем начальственным именем, у кого они трудились. Даже если его начальник был в отпуске или в командировке.
Числился у нас такой Гоша Вьюнов – коренной москвич, баловень судьбы – с первых дней службы гасится в госпитале и сидит в кабинете у самого Волобуева. Уже толком никто и не помнит, включая его самого, с каким заболеванием его первоначально привезли из роты обеспечения учебного процесса Военно-космической академии имени Жуковского, куда он попал служить. Гоша – весьма скользкий и мерзкий тип. С солдатами снисходителен, с врачами горделиво молчалив, а с заведующими отделениями и руководящей верхушкой госпиталя предупредительно вежлив. По существующим правилам держать на одной истории болезни сачка долго не положено. По истечении 30 дней полагалось или его выписать, или провести через специальную комиссию, где по всей форме обосновать продление лечения. Второй вариант почти никогда не применялся. Проще завести новую историю с новым липовым заболеванием.
Обычно в одном отделении такого бойца держали не дольше трех месяцев. Три месяца – три разных диагноза, три истории болезни. А дальше уже наступал черед другого отделения. Пролежал у нас такой работник с геморроем, фурункулом и с воспалением коленного сустава, дальше его «лечат» терапевты. Обычно пишут бронхит, гастрит и еще какую-нибудь не очень смертельную болячку. После подключается кожное, неврология, а там глядишь, и дембель у парня подходит.
Гоша этот жил в терапии, а работал у самого начальника госпиталя, что-то там жутко секретное делал. Как ни придешь в кабинет к Волобуеву, он весь такой из себя важный сидит, что-то пишет или рисует. Если что спросишь у него, то медленно, как бы нехотя, оторвет голову от стола и недовольным взглядом окатит, как ведро помоев выльет. Только после этого губы разожмет и говорить начнет. Да и ответы у него все односложные: да, нет, не знаю. Очень неприятный молодой человек. Так это он со мной так, с заведующим отделением, разговаривал, а что про остальных простых сотрудников говорить. И что ты ему сделаешь? Он у Волобуева под крылом сидит. И очень его подполковник ценит. Прямо совсем незаменимый кадр.
Оставалось Гоше до дембеля два месяца. А чем ближе срок увольнения, тем больше борзоты в таких гошах становится. Совсем нюх теряют. И рядовой Вьюнов не исключение. У него эта планка совсем поднялась на недосягаемую высоту. Пора было заземлить вконец обнаглевшего юнца.
Рано утром под дверями моего кабинета я столкнулся с Гошей. Он сидел в коридоре на диване, заложив ногу за ногу, и демонстративно поглядывал на дорогие модные часы на своей левой руке: мол, тороплюсь я.
– Дмитрий Андреевич, здрасьте, – приподнял он свой откормленный зад с дивана, где осталась огромная выемка от его упитанных полушарий, – я к вам.
– Жди! – бросил я в ответ, не глядя на писаря, пытаясь попасть ключом в замочную скважину.
– Я от Волобуева, – с многозначительным видом сообщил Гоша.
– Да, хоть от Шойгу! У меня сейчас утренняя конференция. Зайдешь позже.
– Да, но еще целых десять минут до начала. Я же по важному делу.
– Солдат, ты не понял?! – Я, наконец, открыл дверь. – Я занят! – и вошел внутрь, не удостоив его взглядом. Боковым зрением я успел заметить, как конкретно опешил мой собеседник.
Минут через тридцать, проведя планерку и очередной тренаж, обсудив с коллегами планы сегодняшнего рабочего дня, я вышел в коридор. Гоша все еще сидел на диване, но, похоже, спеси в нем значительно поубавилось. Я кивком пригласил его пройти к себе.
– Дмитрий Андреевич, я к вам. Это… – он стоял передо мной и мял в руках камуфлированное кепи. – Это…
– Да, что ты мямлишь! Говори, что там у тебя такое срочное от Волобуева, что я даже должен был планерку перенести, ну!
– Вы не так поняли, не нужно было ничего перенести, просто я хотел пораньше к вам подойти, мне надо, ну…
– Или ты сейчас четко и внятно говоришь, в чем дело, или я пошел в операционную, – теряя терпение, произнес я. Как не вязался образ этого растерянного, испуганного солдата, когда он сейчас один на один со мной, с тем высокомерным ухарем из кабинета Волобуева.
– Мне нужно, чтоб вы завели на меня историю болезни и продержали месяц у себя на хирургии, – еле выдавил он из себя и густо покраснел.
– А почему хирургия? Ты же, кажется, на терапии балдеешь?
– Они меня и так уже четыре месяца тянут. Больше, сказали, нельзя. Меня Волобуев к вам прислал.
– Волобуев? – я смерил его долгим прожигающим взглядом. – Хорошо. Историю болезни я оформлю. Сейчас напишу направление, отправишься в приемный покой. Оформишься и принесешь историю болезни мне лично.
– А разрешите, я ее там оставлю, мне нужно квартальный отчет идти делать.
– Солдат, ты совсем обнаглел? Я что, стану по приемному покою твою историю болезни искать? У меня что, других дел нет?
– Дмитрий Андреевич, – его глаза широко раскрылись, – что вы. Вам не нужно будет ничего искать. Я попрошу Пашу, и он вам ее лично в кабинет занесет.
– А кто у нас Паша?
– Паша Гмыря, он в приемнике работает. Я с ним в одной комнате живу.
– Твой друг-сачок? Добро, пускай Паша принесет.
– Спасибо, Дмитрий Андреевич! Спасибо! Вы там напишите, какие анализы нужно будет для истории сдать, а я утром приду и все сдам, – расплылся в улыбке Гоша.
– Подожди, что значит «утром приду»? – нахмурился я. – Ты что, в штабе ночуешь?
– Нет, почему сразу в штабе, у себя – в терапии, – улыбка так и застыла на его свекольного цвета лице.
– У себя в терапии. Вот что, дружок, никаких тебе терапий! Раз числишься у нас, отныне станешь проживать в хирургии.
– Дмитрий Андреевич, но я уже там десять месяцев живу. Я привык. У меня там все вещи. Мне всего два месяца до дембеля осталось. Разрешите там остаться? Когда неврология и инфекция на меня истории болезни заводили, я продолжал лежать в терапии, – скороговоркой, чуть не плача, выпалил он.
