Раскрыв шкатулку, Джавдет не спеша стал доставать и раскладывать перед собой ее содержимое. Первой на прорезиненную ткань легла небольшая трубка, сделанная из японского вишневого дерева с длинным прямым мундштуком. Рядом он положил плоский ножик из нержавеющей стали, похожий на хирургический скальпель. Вслед за ножиком достал мельхиоровую рюмку, немногим больше наперстка, миниатюрную серебряную ложечку и позолоченную зажигалку «Ронсон». После этого на свет были извлечены большой темно-зеленого цвета шарик гашиша и замшевый кисет с табаком.
Несколько минут погрев шарик в руке, Гонза приступил к священнодействию. Острым лезвием он аккуратно срезал с шара тонкий слой похожей на пластилин массы и осторожно ссыпал ее в мельхиоровую рюмку, затем повторил это еще и еще раз. Посчитав, что зелья достаточно, Джавдет развязал кисет и, запустив туда три пальца, извлек наружу большую щепоть резаного табака. Опустив табак в рюмку при помощи серебряной ложки, стал смешивать табак с гашишем, при этом заунывно напевая какую-то странную, протяжную мелодию.
Наконец оба компонента наркотического зелья были смешаны. Гонза аккуратно ссыпал смесь в трубку, немного придавив фалангой большого пальца. Перестав выть, он зажал мундштук зубами и стал лихорадочно складывать курительные принадлежности. Когда на плащ-палатке осталась лишь одна зажигалка, он взял ее в руку и, щелкнув, поднес к трубке. Язычок пламени лизнул раз, другой плотно утрамбованный табак. Крошечные лоскуты мелко посеченных листьев табака почернели, обугливаясь, и наконец вспыхнули ярко-красными искрами, которые растеклись по поверхности трубки. Гонза сделал глубокую затяжку горького дыма, смешанного с приторно сладким дурманом, как можно дольше задержал его в себе, давая легким насытиться никотином и дурманом. Потом выдохнул. И сразу же тело стало необычайно легким, а на душе стало по-детски весело. Хотелось смеяться, бегать, веселиться, но ничего этого Гонза не сделал. Он снова поднес трубку ко рту и сделал новую глубокую затяжку, потом еще и еще...
Веселье прошло, его сменило умиротворение. Прикрыв веки, Джавдет погрузился в воспоминания.
Жизнь у человека как дорога. У каждого своя... У одного прямая и ровная, без бугров и кочек, у другого, наоборот, петляет да все через холмы на буераки, у третьего, как кольцо ипподрома, одно и то же и все бегом, у четвертого...
Жизнь Гонзы Холилова как раз была из первого варианта. Он не знал лишений, не знал голода, да и о депортации своего народа в степи Северного Казахстана услышал только в зрелые годы. Их семью миновала эта участь, дед Гонзы еще задолго до войны уехал из Чечни в Ростов, для чего — толком уже никто не помнил, работал на фабрике, закончил ФЗУ. Получив среднее образование, посчитал для себя унизительным продолжать трудиться разнорабочимим. Перебрался в Сочи, где нашел себе подходящую должность управдома. В этой должности он пересидел и войну (купил справку туберкулезника), и депортацию чеченцев, досидел до самой пенсии. Его единственный сын носил прозвище Кривой за то, что в детстве, гоняя с такими же пацанами по обрывам, сорвался и выбил левый глаз. В армию он не пошел служить, освоил мастерство сапожника и нею жизнь занимался ремонтом обуви.
Гонза был пятым ребенком в семье. Четверо старших были девочки. Мать говорила, его отец сильно горевал, что нет наследника, которому можно было бы передать свое мастерство, а заодно и сапожную будку, где он просидел всю свою трудовую жизнь.
Но ниспосланный волей Аллаха наследник впоследствии так и не проявил интереса к профессии отца. Юный Гонза быстро смекнул, что всем в этом мире правят деньги. И у кого больше денежных знаков, тот, соответственно, лучше и живет. А какие доходы у сапожника, он видел своими глазами.
Едва ему минуло пятнадцать лет, Гонза тут же бросил школу и устроился помогать армянину-шашлычнику. (По личному убеждению Гонзы, армяне — нация, которой была открыта тайна обогащения.) Так до самой армии он трудился шашлычником, постигнув все тайны мастерства, которое включало в себя не только умение правильно мариновать и жарить мясо, но также обсчитывать и обвешивать клиентов.
Отслужив два года на подсобном хозяйстве строительного батальона под Ростовом, Гонза решил домой не возвращаться, остался в Ростове, устроился убойщиком на мясокомбинат. Его самой большой страстью стало вонзать нож в горло животного и видеть, как оно бьется в предсмертных судорогах, а из раны пульсирующими толчками хлещет горячая кровь. Иногда Гонза не выдерживал и припадал к этому источнику, жадно глотая солено-сладкую жидкость, которая его пьянила сильнее водки или гашиша, который он употреблял еще с армии.
Жизнь его бежала прямой, гладкой дорогой. Через пять лет, когда Гонза уже был в почете и возглавлял бригаду резчиков на том же комбинате, в стране произошли неожиданные изменения. Сперва в лексикон пришли новые слова «перестройка», «гласность», «ускорение», потом появились и некоторые новые понятия, например «кооперативное движение». Едва в городе появились первые кооперативы, Гонза тут же уволился, открыв через неделю свою шашлычную, ему это было организовать несложно. Поставщики мяса у него были напрямую, минуя перекупщиков, сам он знал все тонкости шашлычного дела. Бизнес пошел, и уже через год он имел десяток шашлычных по всему городу и на паях с армянином Самвелом построил ресторан. В городе его все знали, он входил в «клуб влиятельных друзей», что спасало бизнес от многих непредвиденных проблем.
Перестройка, как и предрекали хохмачи, закончилась перестрелкой. Советский Союз почил в бозе, многие республики стали объедаться суверенитетом. Телевидение все больше и больше говорило о Чечне. Гонза Холилов, до сих пор относящийся к политике нейтрально, вдруг вспомнил, что он чеченец. Узнав у отца все об их тейпе, отправился в мятежную республику, на родину предков.
Тейп Холиловых занимал большое богатое село на равнинной части, в основном состоящее из больших двухэтажных домов серого силикатного кирпича. Дворы были асфальтированы или цементированы, в каждом доме стояла одна, а то и две легковые машины. Мужчины их рода либо работали нефтяниками, либо водителями-дальнобойщиками.
Нежданного-негаданного гостя встретили всем селом, устроив при этом настоящий праздник. После нескольких дней торжества Гонза стал немного приходить в себя, прикидывая, какую выгоду можно поиметь от этого родства. Но тогда он еще не нашел подходящей стези.
Обменявшись с родственниками адресами, Гонза вернулся обратно в Ростов. Теперь наступило совсем другое ирсмя, стремительно раскупались, брались в аренду еще недавно государственные предприятия.
Едва Гонза пересек порог своей трехкомнатной квартиры, как зазвонил телефон.
— Рад тебя слышать, дорогой, — донесся из динамика голос Самвела. — Есть прибыльное дело, надо обсудить.
— Вечером встречаемся в «Поплавке», — не задумываясь, произнес Гонза. Он по-прежнему верил в то, что армяне своими большими носами чувствуют деньги. Да это подтверждали и факты — за то время, что Гонза посещал родственников, Самвел арендовал цех на обувной фабрике, посадил два десятка армян-беженцев из Карабаха, и те день и ночь напролет шлепали ему «фирменную» обувь, и это было только начало...
