Мне хочется остаться в живых... А значит, не стоит
пренебрегать старой мудростью: знание – сила.
Глава 3
Когда дверь за Джеффри Мейсоном закрылась, я ждала взрыва
возмущения со стороны двух моих стражей. Я оказалась права наполовину.
– Не хотел бы подвергать сомнению действия
принцессы, – хмыкнул Рис, – но вряд ли королю понравится, что ты
нарушила его запрет на общение с Мэви Рид.
Я вздрогнула, когда это имя прозвучало вслух.
– Король способен расслышать все, что говорится днем,
как королева слышит все, произносимое после заката?
Рис взглянул на меня озадаченно.
– Я... не знаю.
– Так не помогай ему обнаружить наши действия, называя
ее имя вслух.
– Я никогда не слышал, чтобы Таранис обладал такой
способностью, – заметил Дойл.
Я повернулась на стуле и наградила его сердитым взглядом.
– Что ж, будем надеяться, что нет, раз уж ты только что
произнес вслух его имя.
– Я участвовал в заговорах против Короля Света и
Иллюзий на протяжении тысяч лет, принцесса, и почти все они устраивались при
ярком дневном свете. Многие из наших смертных союзников напрочь отказывались
встречаться с неблагими по ночам. Им казалось, что согласие встречаться с ними
днем было знаком доверия с нашей стороны и что поэтому они могут доверять нам.
Таранису наша деятельность, дневная или ночная, никогда вроде бы не становилась
известна, – сказал Дойл, склоняя голову набок и бриллиантиками в ушах
рассыпая по всей комнате цветные зайчики. – Полагаю, он не обладает даром
нашей королевы. Андаис может расслышать все, что говорится во тьме, но король,
мне кажется, так же глух, как любой смертный.
Любого другого я спросила бы, уверен ли он, но Дойл никогда
не говорил того, в чем не был уверен. Если он чего-то не знал, он так и
заявлял. Он не страдал ложной гордостью.
– Значит, король не сможет расслышать нашу болтовню за
тысячи миль от него, – заключил Рис. – Прекрасно, но будь так добр,
объясни Мерри, насколько бредовую идею она вбила себе в голову.
– Какую бредовую идею? – переспросил Дойл.
– Помогать Мэви... – Рис глянул на меня, запнулся
и договорил: – Этой актрисе.
Дойл нахмурился.
– Я не помню ни одного изгнанника любого из дворов, кто
носил бы это имя.
Я развернулась на стуле и вгляделась в него. Его лицо,
освещенное ярким солнечным светом, было темным и непроницаемым. Солнечные очки
скрадывали многое из мимики, но глаза под ними смотрели озадаченно – за это я
могла поручиться, хоть и не видела их.
Шелковый плащ Риса тихо зашелестел – страж подошел к нам. Я
перевела взгляд на него. Он в ответ поднял бровь. Мы оба уставились на Дойла.
– Ты не знаешь, кто она? – спросила я.
– Имя, которое вы называли, Мэви как-то-там... я должен
его знать?
– Она уже больше пятидесяти лет королева Голливуда, –
благоговейно сообщил Рис.
Дойл смотрел на нас с прежним удивлением:
– Люди из Голливуда подметки стоптали, пытаясь найти
подходы к нашей королеве – чтобы снимать фильмы у нас или о нас.
– Ты когда-нибудь вообще кино смотрел? –
поинтересовалась я.
– Смотрел кое-что у тебя дома.
Я взглянула на Риса.
– Нам нужно бы вывести всех в кино при случае.
Рис присел на край письменного стола:
– Можно устроить общий выходной вечер.
Китто потянул за подол моей короткой юбки, и я подвинулась
вместе со стулом, чтобы на него посмотреть. Солнечный луч упал на его лицо. На
миг свет залил миндалевидные глаза, сделав темно-сапфировые радужки светлее,
точно как озера, и я вглядывалась глубже и глубже в сверкающие синие воды до
того места, где танцуют белые огоньки... Потом он закрыл глаза, сощурившись от
слишком яркого света. Он зарылся лицом мне в бедро, обхватив голень маленькой
рукой. Заговорил, не глядя вверх:
– Я не хочу с-с-смотреть кино.
Он сильно шепелявил на "с", и это означало, что он
выведен из равновесия. Китто очень старался говорить правильно. С раздвоенным
языком это не так-то легко.
Я коснулась его головы; черные кудри были мягкими, такими же
мягкими, как волосы сидхе, не грубыми и жесткими, как у гоблинов.
– В кинотеатре темно, – ласково сказала я, ероша
его волосы. – Ты сможешь свернуться на полу возле меня и даже не смотреть
на экран.
Он потерся головой о мое бедро, как огромный кот.
– Правда? – спросил он.
– Правда, – подтвердила я.
– Тебе это понравится, – хмыкнул Рис. – Там
темно, а пол временами такой грязный, что ноги прилипают.
– Моя одежда измажетс-с-ся, – огорчился Китто.
– Вот не думал, что гоблин станет волноваться насчет
чистоты. Холмы гоблинов завалены костями и гниющим мясом.
– Он лишь наполовину гоблин, Рис, – напомнила я.
– Ага, его папочка изнасиловал одну из наших
женщин. – Он пристально глядел на Китто, хотя видеть он мог разве только
бледную руку.
– Его мать была из Благого Двора, а не из нашего.
– Какая разница? Его отец посягнул на
женщину-сидхе! – В его голосе было столько гнева, что он почти обжигал.
– А сколько воинов-сидхе во время войн взяли свое у
женщин – и женщин-гоблинов тоже, – не спрашивая их согласия? –
спросил Дойл.
Я взглянула на него и ничего не смогла разглядеть под
темными очками. Бросила быстрый взгляд на Риса и отметила слабый румянец,
появившийся на его щеках. Он злобно глядел на Дойла:
– Я в жизни не тронул женщину, которая не хотела моего
внимания!
– Ну конечно, нет. Ты – страж королевы, один из ее
Воронов, а Ворона, который коснется любой женщины, кроме самой королевы, ждет
смерть под пытками. Но как насчет сидхе, которые не входят в ее личную гвардию?
Рис отвел взгляд, румянец его стал ярким, темно-красным.
– Вот-вот, отвернись. Как отворачивались мы все
столетие за столетием, – сказал Дойл.
Шея Риса медленно повернулась, так медленно, будто каждый
мускул внезапно напрягся от гнева. Прошлой ночью в его руках был пистолет, но
ничего пугающего в Рисе не было. Сейчас, просто сидя вот так на краешке моего
стола, он ужасал.
Он ничего не сделал; даже руки спокойно лежали на коленях,
только это жуткое напряжение в спине, в плечах, то, как он сдерживался, будто
он был на волосок от какого-то физического действия – от чего-то, что разнесет
вдребезги эту комнату и разрисует сверкающие окна кровью и мозгами... Рис
ничего не сделал, ничего абсолютно, и все же насилие заполнило воздух, будто
поцелуй, пришедшийся над самой поверхностью кожи – что-то, что заставляет
дрожать от предвкушения, хотя ничего еще не произошло. Нет, еще нет...
