А я вот сейчас думаю — а стал бы… стоп. Смог бы я таким образом пытать врага, чтобы получить нужные сведения? Не знаю. Раньше — точно не смог бы, такое просто бы в голову мне не пришло. Сейчас… после всего того, что произошло, в моём сердце остаётся всё меньше человеческого по отношению к этим зверям, лишь прикрытым людским обличьем. Хотя в то же время приходит понимание, что если я уподоблюсь им, если потеряю человека в себе, отринув любые моральные нормы ради сиюминутной цели… Чем я буду лучше?!
Но, пожалуй, самое страшное в этой истории для меня — это понимание того, что звери в человеческом обличье могли добраться до неё. И я боюсь даже думать, что они могли с ней сделать…
Так, вот её дверь. Вроде целая. В окнах свет не горит, но ведь ночь на дворе. Обитатели коммуналки спят? Сбежали от греха подальше? Или?
Никаких или!
Громко стучу в дверь. Молчок, никакого движения. Стучу ещё громче, сердце бьётся через раз. Опять никого.
В груди что-то обрывается. Будто бы там, где по идее должно быть сердце, больше ничего уже нет; осталась одна лишь всепоглощающая пустота.
— Это лейтенант Велик! Влад! Откройте кто-нибудь!
Ещё сильнее бью в дверь. Да что там, я сейчас её выбью на хрен, и вся недолга…
Не успел. Она открывается, я вижу её. Целую и, по-видимому, невредимую. Только забавно съежившуюся на морозе.
А дальше я ничего не помню…
Жадные, до укусов, до боли поцелуи перемежаются словами любви. Я никогда по-настоящему никого не любил, а тебя полюбил. Я…
Саша тормозит на бёдрах руки, уже сжавшие края ночной сорочки и пытающиеся её задрать. Девушка склоняет голову ко мне на грудь и тихо шепчет:
— Нам нельзя, любимый, желанный мой, нельзя…
— У тебя эти?..
— Нет.
Девушка тихо смеётся, берёт мою ладонь и кладёт себе на живот.
— Ты?!.
— Да. Как только немцы начали штурмовать город и начались обстрелы, я тут же почувствовала в животе… я почувствовала. У меня никого, кроме тебя не было. Я беременна…
Последние слова Саша произносит всё же глухо, словно под конец не смогла больше притворяться весёлой и беззаботной, словно испугалась, что я на неё разозлюсь. А у меня за плечами будто бы выросли крылья, губы сами собой растягиваются в улыбку:
— Собирайся.
— Куда?
— К ротному моему, капитану Селезнёву. Документы бери!
Саша испуганно смотрит на меня:
— Зачем?
— Ну как зачем?! Ты что, рассчитываешь сейчас застать работающие ЗАГСы? Я нет. Если ты не в курсе, в условиях военного времени заключать брак имеют право непосредственные командиры. В моём случае это ротный.
— Владик, ты?!.
— Да! Я хочу, чтобы моя любимая женщина и мать моего будущего ребёнка стала моей женой!
…Сказать, что ротный был ошарашен моей просьбой, — значит, ничего не сказать. Селезнёв спросонья решил, что я над ним шучу, и покрыл матом, затем предположил, что я тронулся умом. Пришлось покрыть матом его в ответ — для капитана этот язык несколько понятней. Слава Богу, Сашу я с собой сразу не повёл.
Наконец уяснив, что я говорю серьёзно, ротный принялся действовать. Заспанный ординарец был тут же послан за продуктами, а форма на капитане разгладилась словно сама по себе. Одна минута — и хромовые сапоги сверкают, а волосы Селезнёва расчёсаны на гладкий пробор.
Наконец я завёл Сашу во временный штаб батальона — отдельную комнату в добротном, ещё купеческом доме, что капитан делил с ординарцем и парой связистов (сейчас временно удалившихся). На столе в свете зажжённой лучины (что, безусловно, добавляло действу некоторой загадочности — да что уж там, романтики) тускло блестела бутылка с самогоном, виднелись открытые консервы, нарезанное сало и хлеб. Сильно волнующаяся, робеющая и в то же время сияющая каким-то внутренним светом Саша внимательно выслушала импровизированную речь ротного, затянувшего что-то про важность продолжения жизни на войне. Впрочем, говорил он на деле неплохо и не слишком долго (чувствовался крепкий опыт застольных тостов), где-то даже и меня проняло. Наконец, ротный закруглился традиционными в таких случаях вопросами:
— Готовы ли вы, Александра Михайловна, взять в мужья лейтенанта Владислава Белика?
— Да!
— Товарищ лейтенант! Влад. Готов ли ты взять в жёны эту прекрасную девушку!
— Да!
— Объявляю вас мужем и женой! Можете целоваться!
Моя смущенная возлюбленная (а теперь уже и законная супруга) дарит мне нежный и робкий поцелуй, пока ротный заполняет необходимые строки в документах. После чего мы вместе садимся за праздничный по меркам войны стол, где домашние соленья соседствуют с трофейными консервами, а к разлитому самогону аппетитными ломтями нарезаны свежее сало и хлеб.
Я беру на себя ответственность разлить спиртное, но, наливая самогон в кружку жены, слышу её смущённое «кхм-кхм». Поняв, какую глупость совершил, подвигаю кружку к себе; Селезнёв вовремя выручает, разведя в Сашином «бокале» таблетку сухого лимонада с водой и придвинув поближе банку с трофейными сардинами. Теперь налито у всех:
— За Победу!
Война напоминает о себе и сейчас, первый тост пьётся за её благополучное окончание. Но чтобы поддержать молодую семью, второй тост ротный поднимает за новобрачных. В груди разливается блаженное тепло, и я понимаю, что дело тут не только в выпитом алкоголе.
…Посидели мы хорошо, душевно. Хотя всё застолье заняло менее двух часов, было сказано немало тёплых слов; по первости ротный пытался хвалить мою смелость, рассказывал Саше об умелых (на мой взгляд, скорее удачных) действиях при атаке на Ар-гамач и о моём представлении к медали «За отвагу». Последней новости я был приятно удивлён; хоть не за награды воюем, но «Отвага» — медаль почётная и уважаемая среди фронтовиков. Впрочем, всё это был скорее пьяный трёп; хотя теперь я в праве и зацепиться за обещание капитана.
Но при описании яростного боя Саше чуть ли не стало плохо. Правильно поняв внутреннее состояние побелевшей как мел девушки, Селезнёв завёл более подходящий моменту разговор о своей семье.
Как-то так получилось, что до того мы с капитаном общались мало и ни разу не смогли поговорить по душам. Натянутость в наших отношениях была обоюдной виной, имеющей каждая свою историю.
К примеру, Селезнёв долгое время служил в военном училище, преподавал то ли тактику, то ли матчасть. Ещё будучи курсантом, ротный женился на дочери подполковника, служившего здесь же, в училище. Благодаря женитьбе Селезнёв сумел остаться после выпуска в качестве преподавателя; но этой же причине сумел избежать фронта в первые месяцы войны.
Собственно, в этом и была первая причина наших натянутых с капитаном отношений: я воевал с первых дней пребывания 148-й стрелковой на фронте, сумел избежать гибели и плена в тяжелейших боях в Белоруссии и под Смоленском. В связи с чем направленный из училища капитан, которого вынужденно поставили на ротного, вызывал и у меня, и у уцелевших фронтовиков глухое раздражение.
