Наверное, поэтому я — разумеется, бессознательно — превращал замкнутое помещение своей комнаты в широкие просторы целого мира. Читая книги — а какое-то время я только этим и занимался, — я, лежа на кровати, воображал себя свободно передвигающимся не только в пределах знакомого мира, но путешествовал по дальним странам, среди чужеземных народов, а также в иных временах, начиная от каменного века, когда жил мальчик Медвежий Коготь, до грядущих веков, о которых узнавал, например, из книжек Жюля Верна. И еще у меня была музыка. Она тоже открывала пространства теми настроениями и сильными эмоциями, которые она у меня вызывала, совершенно не похожими на обыденные ощущения. Больше всего я слушал битлов и Wings, но еще и любимцев Ингве, группы и исполнителей, таких как Гари Глиттер, Mud, Slade, Sweet, Rainbow, Status Quo, Rush, Led Zeppelin и Queen, но в старших классах его вкус изменился, и среди всех этих старых кассет и пластинок появились синглы групп The Jam и сингл The Stranglers, который назывался «No more Heroes», пластинки Boomtown Rats и The Clash, кассеты Sham 69 и Kraftwerk, не считая песен, записанных им самим из единственной радиопрограммы, в которой крутили поп-музыку, Pop Special. У него стали появляться друзья, которые увлекались той же музыкой, что он, и тоже играли на гитаре. Одного из них звали Бор Торстенсен, и как-то в начале мая, когда папа куда-то ушел на несколько часов, а следовательно, можно было кого-то позвать, он побывал у Ингве в комнате. Они играли на гитаре и слушали пластинки. Вскоре они постучались ко мне: Ингве хотел показать что-то Бору. Я читал, лежа на кровати, и поднялся, когда они зашли.
— Вот, гляди, — сказал Ингве, подойдя к постеру с Элвисом, висевшему у меня над письменным столом. — Можешь угадать, что там на обратной стороне!
Бор покачал головой.
Ингве вытащил кнопки, снял постер и перевернул.
— Гляди, — сказал он, — Джонни Роттен! А он повесил Элвисом наружу!
Оба засмеялись.
— Может, продашь мне его? — спросил Бор.
Я покачал головой:
— Нет, он не продается.
— Но он же висит у тебя неправильно! — сказал Бор и опять засмеялся.
— Все правильно. Это же Элвис!
— Элвис уже всё! — сказал Бор.
— Почему? А Элвис Костелло? — спросил Ингве.
— Это да, — сказал Бор.
После того как они ушли, я некоторое время разглядывал обе стороны постера. Этот Джонни Роттен — он же какой-то урод. А Элвис — вон какой красивый! С какой стати мне вывешивать урода и прятать красивого?
А на улице мы, как всегда весной, срезали ветки березы, надевали на срезанный сучок бутылку, на другой день снимали ее полную густого сока и пили, что набралось. Срезали ивовые ветки, мастерили дудочки из коры. Собирали большие букеты белой ветреницы и дарили их матерям. Последнее, правда, осталось в прошлом, из этого мы уже выросли, но все же это был значимый жест, он показывал, что ты — хороший. И вот в день, когда у нас было только три урока, мы с Гейром отправились в лес, я знал место, где они росли так густо, что издалека казалось, будто земля там покрыта снегом. Не без угрызений совести; цветы ведь тоже живые, а сорвать цветок — значит его убить, но ради доброго дела можно, ведь этим букетом мы хотели принести радость маме. Свет лился сквозь ветви деревьев, ярко зеленел мох, мы нарвали по огромному букету и помчались с ними домой.
Дома был папа. Мой приход застал его в прачечной. Он обернулся сердито и раздраженно.
— Я нарвал тебе цветов, — сказал я.
Он протянул руку, взял цветы и кинул их в широкую раковину.
— Букеты собирают девчонки, — сказал он.
В этом он был прав. И наверное, ему за меня было стыдно. Однажды к нам домой приходил один из его сослуживцев, и они увидали меня на лестнице. У меня были совсем светлые волосы, причем весьма длинные, так как дело было зимой, и красные колготки.
— Какая хорошенькая у тебя девочка, — сказал гость.
— Однако он мальчик, — сказал папа. Он произнес это с улыбкой, но я достаточно его знал, чтобы понять — его такие слова не порадовали.
При таком мальчике, как я, с моим интересом к одежде, со слезами из-за того, что ему купили не те ботинки, о каких он просил, плачущем в лодке, оттого что замерз, плачущем, едва папа повысит голос, причем когда повысить голос — только естественно; да, при таком мальчике немудрено было папе задуматься: что же это за сынок у него уродился?
Он так и называл меня — маменькин сынок. Да так оно и было на самом деле. Я страшно тосковал по ней. И был рад без памяти, когда в конце месяца она окончательно вернулась домой.
Когда лето кончилось и мне пора было идти в пятый класс, настал папин черед уезжать. Он должен был перебраться в Берген и поселиться там в студенческом городке Фантофт, пройти магистратуру по специальности «норвежский язык и литература» и получить соответствующее свидетельство.
— К сожалению, я не смогу приезжать домой каждые выходные, — сказал он за обедом перед самым отъездом. — По-видимому, это будет не чаще одного раза в месяц.
— Очень жалко, — сказал я.
Я вышел во двор проводить его. Он сложил чемоданы в багажник, а затем сел на пассажирское сиденье, в аэропорт его должна была отвезти мама.
Это было самое необыкновенное зрелище, какое я когда-либо видел.
Папа и «жук» были несовместимы, это было ясно с первого взгляда. А уж коли ему садиться в такую машину, то уж точно не на пассажирское сиденье, это выглядело и вовсе дико, тем более когда мама села за руль, завела мотор и, обернувшись назад, стала выезжать.
Ясно было, что папа никак не пассажир.
Я помахал, папа тоже махнул рукой, и они уехали.
Чем заняться без папы?
Пойти в сарай с инструментами и порубить, попилить, построгать так, чтобы уж как следует отвести душу?
Пойти на кухню и напечь вафель? Пожарить яичницу? Заварить чай?
Усесться в гостиной, положив ноги на стол?
Нет! Я придумал, что хочу делать!
Пойти в комнату Ингве, взять одну из его пластинок, поставить на проигрыватель и включить звук на полную мощность.
Я взял «Play» группы Magazine.
Включил звук почти на полную мощность, раскрыл дверь и вышел в гостиную.
Басы бухнули так, что чуть ли не затряслись стены. Музыка грянула из комнаты девятым валом. Я закрыл глаза и стал покачиваться в такт взад-вперед. Посидев так немного, я отправился на кухню, взял лежавший там предназначенный для варки шоколад и съел. Вокруг грохотала музыка, но как бы отдельно от меня, она была скорее частью дома, как стол в гостиной или картины на стенах. Я снова начал раскачиваться туда-сюда, и от этого казалось, что я как бы вбираю музыку в себя. Особенно когда с закрытыми глазами.
