— Это ты, бродяга? — спросил папа.
— Да, — сказал я.
— Зайди-ка на минутку! — сказал он.
Я вошел в кухню.
Там сидела бабушка!
Она со смехом потрепала меня по волосам.
— Какой же ты вырос большой! — сказала она.
— Что ты тут делаешь? — спросил я. — Где машина? Где дедушка?
— Я на автобусе, — сказала она.
— На автобусе? — удивился я.
— Ну да. Мой сынок там один с детьми, подумала я. Могу же я съездить и немного помочь? Вот гляди, я уже приготовила вам обед.
— Сколько ты пробудешь у нас?
Она засмеялась:
— Завтра, наверное, сяду на автобус — и домой. О дедушке-то тоже надо кому-то позаботиться. Разве можно его оставлять одного надолго.
— Нет, — сказал я, крепко обнял ее и поцеловал.
— Ну, будет, будет, — сказал папа. — Поди пока к себе в комнату. Я позову, когда пора будет садиться за стол.
— Но сначала он должен получить свой подарок, — сказала бабушка.
— Спасибо тебе за рождественский, — сказал я. — Он был замечательный.
Бабушка нагнулась и взяла с полу сумку, достала из нее маленький пакетик и протянула мне.
Я нетерпеливо сорвал обертку.
Это была чашка с эмблемой «Старта».
Белая, с одной стороны — логотип «ИК», с другой — футболист в желтой футболке и черных шортах.
— Ой, чашка «Старта»! — сказал я и еще раз расцеловал бабушку.
Было как-то непривычно, что бабушка у нас. Я никогда не видел ее без дедушки и почти никогда вдвоем с папой. Они сидели на кухне и разговаривали о том о сем, я слышал это в приоткрытую дверь своей комнаты, которую я нарочно не закрыл до конца. Временами в разговоре наступала пауза, значит, кто-то из них встал и что-то там делает. Затем они снова принимались говорить; то бабушка засмеется, расскажет какую-нибудь историю, то папа что-нибудь пробурчит. Он позвал нас с Ингве, мы сели обедать, папа был совсем другой, не такой, как всегда, — то становился ближе, то как будто опять отдалялся. Только что увлеченно слушал, что рассказывала бабушка, и тут же вдруг полностью отключился, глядя в другую сторону, или вставал, чтобы что-нибудь поправить, и тут же мог снова на нее посмотреть и улыбнуться, заметить что-то в ответ, так, что она засмеется, и опять отвернуться.
На другой день вечером она уехала. Поцеловала нас с Ингве, и папа отвез ее к рейсовому автобусу в город на автовокзал. Я поставил «Rubber Soul» и улегся на кровать с биографией Марии Кюри. Когда началась вторая композиция, «Norwegian Wood»
[17], я оторвал взгляд от книжной страницы, лежал и смотрел в потолок. И музыка какими-то непостижимыми путями проскользнула мне в душу и унесла меня в свои выси. Фантастическое ощущение! Дело было не только в ее красоте, но и в чем-то еще, не имеющем решительно никакого отношения ни к комнате, в которой я лежал, ни к окружавшему меня миру.
I once had a girl, or should I say, she once had me.
She showed me her room. Isn’t it good, Norwegian wood?
[18]
Фантастика, фантастика!
Потом я продолжил читать биографию мадам Кюри и в десять часов выключил свет. Когда я уже засыпал и то, что находилось в комнате, начало смешиваться с неведомо откуда являющимися, но приятными для меня образами, внезапно отворилась дверь и зажегся под потолком свет.
Это был папа.
— Сколько яблок ты сегодня съел? — спросил он.
— Одно, — сказал я.
— Ты в этом уверен? Бабушка сказала, что одно ты получил от нее.
— Да?
— Но после обеда тебе и так дали яблоко. Помнишь?
— Ой, да. Я уже и забыл! — сказал я.
Папа выключил свет и закрыл за собой дверь, не говоря больше ни слова.
На другой день после обеда он позвал меня. Я вошел на кухню.
— Сядь, — сказал он. — Сейчас я дам тебе яблоко.
— Спасибо, — сказал я.
Он протянул мне яблоко.
— Сиди и ешь, — сказал он.
Я глянул на него и встретил его взгляд. Он смотрел серьезно, я опустил глаза и принялся есть яблоко. Когда я доел, он протянул мне другое.
Откуда он его достал? Мешок, что ли, держал за спиной?
— Вот тебе еще одно, — сказал он.
— Спасибо, — сказал я. — Но мне же всегда дают по одному в день.
— Вчера ты съел два, не так ли?
Я кивнул, взял из его рук яблоко, съел.
Он протянул мне новое.
— Вот тебе еще одно, — сказал он. — Сегодня у тебя счастливый день.
— Я уже наелся, — сказал я.
— Ешь свое яблоко!
Я съел. На этот раз дело шло гораздо медленнее, чем сначала. Проглоченные куски как бы ложились поверх съеденного обеда, я прямо чувствовал холодную яблочную мякоть внутри.
Папа протянул мне еще одно.
— Я больше не могу, — сказал я.
— Вчера тебе все было мало, — сказал он. — Ты разве забыл? Ты же взял второе яблоко, потому что так хотел? Сегодня тебе будет столько яблок, сколько твоей душе угодно. Ешь.
Я помотал головой.
Он надвинулся на меня. Глаза у него были совершенно холодные.
— Ешь свое яблоко! Ну!
Я начал его грызть. С каждым куском, который я глотал, у меня болезненно сжимался желудок. Приходилось все время сглатывать слюну, чтобы не вырвало.
Он стоял у меня за спиной, и у меня не было никакой возможности его обмануть. Я плакал и глотал, глотал и плакал. Под конец я уже просто не мог.
— Я наелся, — сказал я. — Больше уже никак.
— Доедай, — сказал папа. — Ты же так любишь яблоки.
Я попробовал проглотить еще кусочек-другой, но не смог.
— Больше не могу, — сказал я.
Он посмотрел на меня. Затем взял полусъеденное яблоко и кинул его в мусорное ведро под мойкой.
— Можешь уходить в свою комнату, — сказал он. — Надеюсь, ты запомнишь этот урок.
Сидя у себя в комнате, я мечтал только об одном — поскорее стать взрослым. Самому распоряжаться своей жизнью. Папу я ненавидел, но я был в его власти, и от нее не было спасения. Отомстить ему было невозможно. Разве что мысленно, в фантазиях, рождавшихся в моем пресловутом богатом воображении, тут я мог его растоптать. В них я мог стать большим, больше его, схватить его пальцами за щеки и сдавить так, чтобы его губы сложились в дурацкую дудочку, как тогда, когда он передразнивал меня из-за торчащих передних зубов. В мечтах я мог так вдарить ему по роже, что сломал бы ему нос, кость хрустнула бы, и из носа хлынула бы кровь. Или еще лучше — чтобы носовая кость вонзилась ему в мозг и он бы умер. Я мог пихнуть его об стену, столкнуть с лестницы. Я мог схватить его за шиворот и ткнуть мордой в стол. Так я мог делать в мыслях, но едва я оказывался с ним в одной комнате, все это рассеивалось, он становился моим отцом, взрослым мужчиной, гораздо больше меня, и все шло по его воле. Мою волю он ломал играючи.
