Я перевернул страницу.
Одна из девушек лежала на траве, завернув рубашку и выставив груди наружу. Голова запрокинута. Неужели она без трусов?
Надо же!
И вот уже обе голые на коленях перед сеткой, попой кверху. Это было что-то! Потрясающе! Потрясающе!
— Посмотри-ка, Гейр! — сказал я. — Тут две на теннисном корте.
Глянув мельком в мою сторону, он только кивнул, слишком поглощенный своим, чтобы терять время.
Хьетиль отошел к старому полуразвалившемуся мостику и сейчас стоял там, кидая камешки, подобранные, наверное, на глинистом берегу у озера. Вода стояла гладкая и неподвижная, и от каждого камешка по ней расходились волнистые круги.
Я уже просмотрел три или четыре журнала, когда он подошел и встал над нами. Я поднял голову и взглянул на него.
— Хорошо лежать на животе и смотреть такие картинки, — сказал я.
— Ха-ха-ха! — захохотал он. — Значит, тебе нравится тереться, лежа на животе.
— Да, — сказал я.
— Еще бы! — сказал он.
— Но мне пора. Если хотите, можете оставить журналы себе. Я уже насмотрелся.
— Ты разрешаешь? — обрадовался Гейр.
— Да на здоровье!
Он защелкнул подножку велосипеда, поднял руку и стал подниматься в гору, ведя велосипед за середину руля. Казалось, что он ведет домашнее животное.
Когда мы через час расставались с Гейром перед нашим домом, мы даже не обсуждали, кому взять журналы, обоим было ясно без слов, что спрятать их должен он.
Мамина пицца всегда была толстая, с высокими бортиками, так что начинка из мясного фарша, лука, помидоров, шампиньонов, паприки и сыра выглядела как долина, со всех сторон окруженная горной цепью. Мы сидели за столом в гостиной, как у нас было заведено по субботам. Есть перед телевизором у нас в семье было чем-то немыслимым. Папа отрезал и положил мне на тарелку кусок, я налил в стакан колы из литровой бутылки, на которой вместо наклеенной этикетки, как на некоторых других, прямо по зеленоватому стеклу было написано белыми буквами «Кока-кола». Пепси-кола в Сёрланне не продавалась, ее я пробовал только на Кубке Норвегии, и это, наряду с метро и завтраком, во время которого можно было брать сколько хочешь кукурузных хлопьев, было одним из главных плюсов турнира.
Когда мы доели пиццу, папа спросил, не хотим ли мы поиграть в новую игру.
Мы согласились.
Мама убрала со стола, папа принес из своего кабинета блокнот и четыре ручки.
— Поиграешь с нами тоже, Сиссель? — крикнул он маме на кухню, где она мыла посуду.
— С удовольствием, — ответила мама и пришла к нам. На локте и на одном виске у нее белели брызги мыльной пены. — А во что играем? В ятцы?
— Нет, — сказал папа. — Каждый получает листок и пишет на нем «страна, город, река, море, озеро и гора». Всего шесть колонок. Затем берем какую-нибудь букву и за три минуты вписываем названия на эту букву.
В эту игру мы еще не играли. Звучало увлекательно.
— А приз победителю? — поинтересовался Ингве.
— Только честь и слава, — улыбнулся папа. — Победитель объявляется чемпионом семьи.
— Вы начинайте, — сказала мама, — а я пойду заварю нам чаю.
— Сделаем пробный заход, — сказал папа. — А потом, когда ты придешь, начнем уже по-настоящему.
Он посмотрел на нас.
— Эм, — сказал он. — Значит, на букву «М». Готовы?
— Да, — сказал Ингве. Он уже начал писать, заслоняя листок рукой.
— Да, — сказал я.
«Монблан» написал я в графу «гора», «Мандал, Морристаун, Мьёндал, Молде, Мальмё, Метрополия и Мюнхен» — в графу «город». Моря я не придумал, реки тоже. Оставалась страна. Есть ли вообще какая-нибудь страна на букву «М»? Мысленно я перебрал все страны, какие знал, — ничего. А Муэльв — это что? Река или не река? Му в Ране — это точно город. Междуречье? Вспомнил — Миссисипи!
— Все — время! — сказал папа.
Одного взгляда на их листы хватило, чтобы понять: они написали больше.
— Ну, читай, Карл Уве, что у тебя, — сказал папа.
Когда я дошел до Морристауна, папа и Ингве стали смеяться.
— Что вы смеетесь надо мной! — сказал я.
— Морристаун существует только в «Фантоме», — сказал Ингве. — А ты думал, что такой город есть на самом деле?
— Да! Ну и что? Вот Сала же работает в здании ООН в Нью-Йорке, и Нью-Йорк есть на самом деле. Почему же не быть и Морристауну?
— Хороший ответ, Карл Уве, — сказал папа. — За него тебе пол-очка.
Я скорчил Ингве рожу, тот иронически усмехнулся.
— А вот и чай, — сказала мама.
Мы пошли на кухню, достали каждый свою чашку. Я налил себе молока и насыпал сахара.
— Теперь играем по-настоящему, — сказал папа. — Возьмем три буквы. Как раз хватит до отбоя.
Как оказалось, мама знала названий немногим больше моего, а может быть, она так серьезно не сосредоточивалась на задании, как папа и Ингве. Для меня так было даже лучше, получалось, что мы с мамой вдвоем против Ингве и папы.
После того как папа посчитал, кто сколько очков заработал на первом круге, мама сказала, что поменяла фамилию.
Я весь похолодел.
— Так ты теперь не Кнаусгор? — сказал я, глядя на нее с раскрытым ртом. — Разве ты не наша мама?
Она улыбнулась:
— Конечно, я ваша мама! И всегда ею останусь.
— Но зачем ты это сделала? Почему ты не хочешь носить ту же фамилию, что мы?
— Понимаешь, я от рождения всегда была Сиссель Хатлёй. Это моя настоящая фамилия. А Кнаусгор — папина. Ну, и ваша.
— Вы разводитесь?
Мама и папа дружно заулыбались.
— Нет, мы не разводимся, — сказала мама. — Просто у нас будут разные фамилии.
— К сожалению, это имеет одно неприятное последствие, — сказал папа. — Дело в том, что теперь нам нельзя будет встречаться с кристиансаннскими бабушкой и дедушкой. Они недовольны, что ваша мама поменяла фамилию, и не хотят нас больше видеть.
Я посмотрел на него:
— Ну а на Рождество?
Папа покачал головой.
Я разревелся.
— И нечего тут реветь, Карл Уве, — сказал папа. — Это потом пройдет. Сейчас они сердятся. А потом перестанут.
Я рывком отодвинул стул, вскочил и убежал к себе в комнату. Закрыв дверь, я услышал, что кто-то идет за мной. Я лег на кровать и, зарывшись головой в подушку, громко зарыдал, слезы лились ручьем; никогда еще я не плакал так сильно.
— Ну что ты, Карл Уве, — раздался за спиной голос папы. Он присел ко мне на кровать. — Стоит ли так из-за этого расстраиваться? Неужели тебе до того хорошо у бабушки с дедушкой?
