И тут вдруг меня озарило: а что бы сделал на моем месте тот хороший мальчик? Как поступил бы настоящий христианин?
Надо же простить!
Едва я это подумал, как внутри у меня все потеплело.
Я прощу его.
Это была высокая мысль.
И она сразу сделала меня большим человеком.
Но только пока я был один. Когда я был с ним в одном помещении, он словно поглощал меня, и оставался только он, ни о чем другом, кроме него, я уже не мог думать.
Первый день вдвоем с папой предопределил течение всех последующих дней этого года. С утра на столе заранее намазанные бутерброды, в холодильнике сверток со школьным завтраком, все мои действия, когда я прихожу после школы, как я сижу на кухне, отвечая на его вопросы, пока он готовит обед, иногда легкий толчок ручкой ножа в спину, сопровождаемый всегдашним напоминанием «Спину выпрями, малый!». Иногда он держал меня на кухне все время, пока не кончит готовить, иногда внезапно отпускал: «Ты можешь идти», как будто и сам понимал, как тягостны были для меня эти полчаса, что я должен был составлять ему компанию; затем обед, а остальное время до вечера мы с братом проводили одни на улице или у себя наверху, в то время как он уходил на собрание или работал, закрывшись в своем кабинете. Раз в неделю мы ездили после школы в деревню Сту запасаться продуктами. Вечером он иногда приходил наверх посмотреть с нами телевизор. Мы никогда с ним не заговаривали, молча и неподвижно сидели, выпрямив спину, и только коротко отвечали, если он задавал вопрос.
Постепенно он отдалялся от Ингве и все больше времени уделял мне, я не смел смотреть так хмуро и отвечать так лаконично, как Ингве.
И не всегда это проходило гладко.
Его шаги на лестнице были недобрым знаком. Если я в это время слушал музыку, то приглушал звук. Если лежа читал, то поднимался и садился, чтобы не выглядеть квашней.
Он сюда?
Да, точно.
Было восемь часов, он не приходил наверх после обеда, который был в четыре часа.
Его взгляд скользнул по комнате и уперся в письменный стол.
— Что у тебя там? — спросил он.
Вошел, взял в руки карточную колоду.
— Сыграем в карты?
— Да, давай сыграем, — сказал я, откладывая книгу.
Он подсел ко мне на кровать.
— Я покажу тебе новую карточную игру, — сказал он, взмахнул колодой и раскидал ее по всей комнате.
— Она называется «Подбери пятьдесят две», — сказал он. — Так что изволь подобрать!
Я думал, что он действительно собирался со мной играть в карты, и мне было досадно, что, оказывается, это он так подшутил и теперь мне придется ползать на карачках, собирая колоду, а он сидел на кровати и смеялся надо мной, и тут у меня вырвалось неподходящее словечко.
Я никогда не произнес бы его, если бы сначала подумал.
Но я не успел, и оно выскочило само.
— Черт! — сказал я. — Зачем было так делать?
Он остолбенел. Схватил меня за ухо и встал, больно крутанув мое ухо.
— Так ты еще и чертыхаешься на родного отца! — сказал он и так крутанул мое ухо, что я заплакал. — А теперь подбирай, малый! — приказал он и продолжал держать меня за ухо, пока я внаклонку собирал с пола карты.
Когда я закончил, он отпустил меня и ушел. Когда пришло время ужинать, он не вышел из своего кабинета. Мы пришли в кухню — ужин был приготовлен и стоял на столе.
На следующий день он против обыкновения не позвал меня на кухню, когда готовил еду. Только закончив с готовкой, он крикнул, чтобы мы приходили. Мы уселись, без единого слова положили себе еду на тарелки — стейк из китового мяса с коричневым соусом и картошкой, — поели в полном молчании, сказали спасибо и вышли из-за стола. Папа помыл посуду, закусил в гостиной апельсином, как я понял по запаху, и выпил чашку кофе, я догадался об этом по шуму кофеварки, доносившемуся из кабинета, там он некоторое время слушал музыку, потом оделся, вышел из дома, сел в машину и куда-то уехал. Как только затих под горой шум мотора, я открыл дверь и вошел в гостиную. Развалился в коричневом кожаном кресле, положив ноги на стол. Снова встал, вышел на кухню, открыл холодильник и посмотрел, что там есть: в нем стояли две тарелки с приготовленными бутербродами нам на ужин. Открыл шкаф рядом, достал коробочку с изюмом, насыпал себе полную горсть, одной рукой закинул их в рот, а другою разровнял оставшийся в коробке изюм. Жуя изюм, я вернулся в гостиную и включил телевизор. В семь начинался повтор «Безбилетного пассажира». Очередная серия ужастика про космический корабль. Основной показ был по пятницам, и нам не разрешалось его смотреть, но мама и папа не знали про повторный, который, по счастливой для нас случайности, приходился на часы, когда они оба отсутствовали.
Вошел Ингве и лег на диван.
— Что ты там жуешь? — спросил он.
— Изюм, — сказал я.
— Я тоже хочу, — сказал он.
— Много не бери, — сказал я, видя, что он встает, — а то папа заметит.
— Да ну, — бросил Ингве, полез на кухне в шкафчик. — А миндаля не хочешь? — спросил он из кухни.
— Хочу, — отозвался я. — Только немного.
Фонарь на улице светил в темноте почти оранжевым светом. Асфальт под ним тоже отсвечивал оранжевым. И часть елки на той стороне. В лесу было темно, как в могиле. С горы на самом крутом участке натужно взвыл мопед.
— На, возьми, — сказал Ингве, отсыпая мне на ладошку несколько миндалин. Я остро ощутил запах брата. Он был резкий и в то же время слабый, с каким-то металлическим оттенком. Не запах пота, у пота он другой, а запах его кожи. От нее пахло металлом. Я ощущал его, когда мы дрались, ощущал, когда он меня щекотал, и изредка, — когда он читал лежа на кровати. Я мог, например, ткнуться ему носом в плечо и понюхать. Я любил его — любил Ингве.
За пять минут до начала «Безбилетного пассажира» Ингве встал.
— Мы запрем входную дверь, — сказал он, — и всюду погасим свет, чтобы было страшнее.
— Нет! — сказал я. — Не надо!
Ингве рассмеялся:
— Тебе уже страшно?
Я встал и загородил ему дорогу. Он обхватил меня руками, оторвал от пола и, поставив позади себя, пошел к лестнице.
— Не надо! — взмолился я. — Ну пожалуйста!
— Я пошел вниз запирать дверь!
Я бросился за ним.
— Я серьезно, Ингве! — сказал я.
— Знаю, — сказал он, запер дверь и заслонил ее собою. — Но когда мы остаемся одни — я начальник.
Он погасил свет.
В полумраке, освещенном только лампочкой из комнаты, в его улыбке чудилось что-то сатанинское. Я побежал наверх и сел в кресло. Мне было слышно, как он щелкает выключателем, одну за другой гася все лампы. В коридоре, над столом в гостиной, на кухне, бра над диваном и, наконец, лампочку на телевизоре. Когда началась очередная серия, в доме стояла тьма, сквозь которую пробивался только свет уличного фонаря и мерцание голубого экрана. Страшно было уже с самого начала: какой-то человек косил в поле траву, он обернулся, и вместо лица показалась маска. У меня задрожали пальцы на руках и на ногах, меня пронизал ужас. Но я смотрел, не мог не смотреть. Когда фильм кончился, Ингве подошел ко мне сзади и встал за спиной.
