Или, чем черт не шутит, — в кого-нибудь вообще из другой школы?
После того как на первом уроке нам раздали расписание занятий и часть новых учебников, нас по очереди стали спрашивать, как мы провели лето. На втором уроке предстояли выборы в учком. В прошлом году от нашего класса в нем были мы с Сив, и я считал перевыборы чистой формальностью, заранее уверенный, что меня выберут снова, и тут вдруг поднял руку Эйвинн и заявил, что предлагает свою кандидатуру. Кандидатов набралось семь человек. Из-за того что среди них оказался Эйвинн, я нарушил негласное правило — никогда и ни при каких обстоятельствах не подавать голос за самого себя. Я подумал, что голоса могут разделиться пополам, и тогда даже один голос может оказаться решающим. Все равно, если я проголосую сам за себя, никто не докопается. Голосование тайное, единственный человек, который увидит наши записки и сможет уличить меня по почерку, — это наша фрекен, а уж она-то меня не выдаст.
Как я жестоко ошибался!
Печатными буквами я написал на листке «КАРЛ УВЕ», свернул его и бросил в шапку, с которой нас обходила учительница. Она написала мелом на доске имена шести кандидатов, а затем вызвала не кого-нибудь, а Сёльви, чтобы та прочитала записки. Каждый раз, как Сёльви называла фамилию, фрекен ставила рядом с фамилией на доске крестик.
Записок за меня пока не было. Сначала шли голоса от мальчиков, поданные за Эйвинна. А потом я, к своему ужасу, понял, что почти все записки кончились. За меня не было подано ни одного голоса! Как такое могло случиться!
Но вот! Наконец-то!
— Карл Уве, — произнесла Сёльви, и фрекен поставила крестик у моего имени.
— Эйвинн, — сказала Сёльви.
— Эйвинн.
— Все уже вынули? Ну-ка, посмотрим. Представителями от нашего класса в этом году становятся Эйвинн и Марианна.
Я сидел опустив глаза.
Один голос.
Как такое может быть?
И этот голос был мой собственный.
Но я же лучший в классе! Во всяком случае, по норвежскому! И по окружающему миру! А по математике я второй. Ну, может быть, третий! А в целом? Кто в классе в целом учится лучше меня?
Окей, Эйвинн победил. Но чтобы один голос? Как это возможно?
Неужели за меня никто не подал голос?
Это какая-то ошибка.
Как же так — никто?
Когда я, придя домой, отворил дверь, передо мной стоял папа.
Я так и вздрогнул. Как это он подгадал?
Или он давно меня тут поджидает?
— Придется сходить в магазин, — сказал он. — Вот, смотри.
Он протянул мне список и стокроновую бумажку.
— И принесешь мне всю сдачу? Понял?
— Да, — сказал я, поставил на пол ранец и вышел на улицу.
Уж что-что, а сдачу я всегда отдавал аккуратно. Когда «Б-Макс» еще только открылся, Ингве как-то не донес ее целиком. Папа задал ему такую взбучку, какой он в жизни не получал. А Ингве было с чем сравнивать, ему постоянно от отца доставалось. Гораздо больше, чем мне. Да уж, я куда легче отделался. Меня даже спать отправляли не так строго по часам, как его. Я взглянул на записку.
1 кг картошки
1 пакет фарша
2 луковицы
Кофе (молотый)
1 банка ананасов
¼ л жирных сливок
1 кг апельсинов
Ананасы? Неужели у нас опять будет обед с десертом? В понедельник?
Я сложил покупки в корзинку, постоял несколько минут перед кассой, листая журналы. Расплатился, положил сдачу в карман и с тяжелой сумкой побежал домой.
Отдал ее на кухне папе вместе с деньгами, которые он, не глядя, сунул в карман, а я стоял и ждал, когда он скажет, что я могу идти. Но он этого не сказал.
— Сядь! — сказал он, указывая на стул.
Я сел.
— Спину выпрями! — сказал он.
Я выпрямил спину.
Он достал из сумки картошку, она была вся в земле, и он начал мыть ее в раковине.
Что он еще придумал?
— Ну что? — спросил он, обернувшись ко мне, но продолжая мыть под краном картошку.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Что хорошего услышал от фрекен? — сказал он.
— От фрекен?
— Ну да, от фйекен. Она же должна была что-то сказать вам в первый школьный день?
— Ах это! Она поздравила нас с началом занятий. Потом нам раздали расписание и кое-что из учебников.
— Ну и как расписание? — сказал он, подошел к шкафчику возле плиты и достал из него кастрюльку.
— Сходить за ним?
— Да нет, не надо. Ты же помнишь, что там написано? Оно удобное?
— Да, — сказал я. — Отличное.
— Хорошо, — сказал он.
В этот вечер я понял, что значит мамино отсутствие.
В комнатах стало мертво.
Папа сидел внизу в своем кабинете, а комнаты и кухня стояли мертвые. Я крадучись вышел туда, и у меня появилось чувство, которое иногда возникало, когда я один заходил в лес, а лес замыкался в себе, не принимая меня.
Комнаты в доме стали просто помещениями, я входил в них, как в зияющую пустоту.
По счастью, моей комнаты эта перемена не коснулась. Она принимала меня в свои объятия ласково и доброжелательно, как раньше.
На следующий же день в «Б-Максе» ко мне подошли Сверре и Гейр Хокон. Вокруг нас столпилось еще несколько одноклассников.
— За кого ты голосовал, Карл Уве? — приступил к расспросам Гейр Хокон.
— Это тайна, — сказал я.
— Ты проголосовал за себя. За тебя был только один голос, и он был твой.
— Нет, — сказал я.
— Как же «нет»! — возразил Сверре. — Мы спрашивали всех в классе. За тебя никто не голосовал. Значит, кроме тебя было некому. Так что давай признавайся.
— Нет, — сказал я. — Это неправда.
— Но мы спросили всех. Остался ты один.
— Значит, кто-то врет.
— Зачем кому-то про это врать?
— Почем я знаю!
— Это ты врешь. Ты голосовал сам за себя.
— Нет, не голосовал.
Слухи расползлись по всей школе, но я все отрицал. Нет, нет и нет. Все всё понимали, но пока я не сознался, полной уверенности у них не было. Дескать, очень на него похоже: много о себе понимает, а на самом деле ничего собой не представляет. Человек, который сам за себя голосует, — полное ничтожество. К тому же я никогда не хожу с ребятами воровать яблоки, никогда не участвую, если они крадут что-то в магазине, никогда не стреляю в птиц из рогатки и из трубки вишневыми косточками по проезжающим машинам, я не участвовал, когда ребята заперли учителя физкультуры в кладовке для инвентаря, не подкладывал вместе с ними кнопки на стул учителям-стажерам и не мочил губку для доски так, чтобы из нее текла вода, а напротив, еще и отговаривал остальных — нехорошо, мол. Все это не поднимало меня в общественном мнении. Но я знал, что прав, а они поступают плохо. Иногда я даже молил Бога, чтобы он их простил. Например, когда они божились и чертыхались. В таких случаях в душе у меня невольно поднималась молитва: «Господи Боже, прости Лейфа Туре, что он сквернословит. Он не нарочно». Про себя и я произносил и «дьявол», и «сатана», и «черт возьми», «черт побери», «к черту», «до черта», и «к чертовой матери», и «осподи!», и «черт знает что». Но несмотря на то, что я не сквернословил, не врал, кроме как для самозащиты, не воровал, не безобразничал, не изводил учителей и, хотя следил за своей одеждой и внешним видом, всегда стремился поступать правильно и во всем быть лучшим, в классе обо мне были невысокого мнения и я не принадлежал к числу общих любимцев; меня все же не сторонились и не избегали, а если кто от меня и отворачивался, как, например, Лейф Туре и Гейр Хокон, то всегда находились другие, к кому можно было пойти, к Дагу Лотару, например, или к Дагу Магне. А там, где ребята собирались большой компанией, в нее принимали всех без разбора, а следовательно, и меня.
