В общении с коллегами он был корректен, но всегда держал дистанцию. Дистанция обозначалась манерой одеваться. Многие другие учителя могли прийти в школу в рубахе и джинсах, или месяцами ходить в одном и том же костюме. Дистанция выражалась в деловом тоне общения. Дистанцию создавали жесты, манера держаться, весь настрой, который излучала его личность.
Он всегда знал о других больше, чем они — о нем. Это было его жизненное правило, которое распространялось на всех, даже родителей и братьев. А может быть, на них — в первую очередь.
Вернувшись домой из школы, он уходил в свой кабинет, чтобы готовиться к вечерним собраниям. Он был представителем партии Венстре в нашем муниципальном совете и кроме того входил в ряд комиссий, а одно время, по его словам, был даже кандидатом в депутаты стортинга от своей партии. Но то, что он говорил, не всегда оказывалось правдой, он был завзятым манипулятором и манипулировал людьми из своего окружения, исключая сослуживцев и политических соратников, в отношениях с ними он вел себя как человек ответственный и положительный. Также он состоял в клубе филателистов в Гримстаде и участвовал в целом ряде выставок с марками из своего собрания. В летнюю половину года он занимался садом, где также проявлял себя амбициозным перфекционистом, если такое возможно сказать применительно к палисаднику в жилом поселке семидесятых годов. Интерес ко всему, что растет, он унаследовал от матери, и их разговоры чаще всего вращались вокруг этой темы: они обсуждали различные растения — кусты и деревья, — делясь друг с другом собственным опытом ухода за рассадой, обрезки, поливки. Друзей у него не было, весь круг его общения ограничивался учительской в школе и своими домашними. Он часто навещал родителей, братьев, теток и дядьев. С ними он разговаривал тоном, непривычным для нас с Ингве, и это заставляло нас подозрительно к нему прислушиваться.
Мамина жизнь сильно отличалась от папиной. У нее было много подруг, в большинстве своем сослуживицы, но не только, были еще и приятельницы из числа наших соседок. Они любили посидеть и поболтать или, как иногда говорил папа, — «покудахтать», они курили сигареты, угощались домашней выпечкой, иногда вместе вязали, окутанные густыми облаками дыма, в которых нередко тонули гостиные семидесятых годов. Она увлекалась политикой, стояла за сильное государство с хорошо развитой системой здравоохранения, за равноправие и, наверное, симпатизировала феминистскому движению и борьбе за мир, была против капитализма и набирающего силу материализма, сочувствовала организации Даммана «Будущее в наших руках»
[9], — одним словом, придерживалась левых убеждений. Сама она говорила, что между двадцатью и тридцатью годами пребывала в спячке, когда для нее существовала только работа и дети и приходилось как-то налаживать жизнь, с деньгами было туго и все силы уходили на то, чтобы как-то сводить концы с концами, а вот после тридцати она по-новому взглянула на себя и на общество, в котором живет. Если папа редко читал что-то сверх необходимого, то она обладала врожденной любовью к литературе. Она была идеалисткой, он — прагматиком, она — мыслителем, он — практиком.
Они воспитывали нас совместно, хотя я никогда это так не воспринимал, в моем представлении они были слишком разные и существовали совершенно раздельно. Но им, вероятно, казалось иначе. Когда мы вечером засыпали, они сидели и беседовали — о соседях, о коллегах, о нас, детях, — или обсуждали политику и книги. Изредка они уезжали без нас куда-нибудь в отпуск: в Лондон, на Рейн или в горы, в таких случаях мы оставались у бабушек и дедушек. В отношении домашних дел у нас в доме царило большее равноправие, чем в семьях моих товарищей; папа мыл посуду и готовил обед, чего не делал никто из других отцов, вдобавок у нас в семье родители много чего добывали сами и делали домашние заготовки: страшно подумать, сколько рыбы отец выловил на другой стороне острова, сколько сотен литров собранных летом и осенью ягод мы перегоняли на сок, сколько из них наваривали варенья, так что к зиме все полки в подвале были уставлены бутылками и банками, которые переливались там всеми цветами радуги в свете слабенькой лампочки, горевшей под потолком. Малина, ежевика, черника, брусника и морошка, найдя которую папа вскрикивал от восторга. Терн на вино. Кроме того, родители платили за право собирать плоды в садах Трумёйи, оттуда мы получали яблоки, груши и сливы. А еще была вишня из сада дяди Альфа в Кристиансанне и, конечно же, фрукты из сада папиных родителей. Каждый день имел у нас свой распорядок согласно определенному графику: в воскресенье был праздничный обед с десертом, в будни на стол подавалась рыба в различных видах и вариациях. Отправляясь в школу, мы заранее знали, сколько будет уроков и каких именно, да и вторая половина дня протекала не как попало, тут многое определялось временем года: когда выпадал снег или устанавливался лед, для нас это означало катание на коньках и на лыжах. Когда температура поднималась выше пятнадцати градусов, мы купались, хоть в солнце, хоть в дождь. Единственным непредсказуемым фактором весной и летом, осенью и зимой, во время всего учебного года, пока мы переходили из класса в класс, был папа. Я настолько боялся его, что сейчас при всем желании не могу мысленно воспроизвести это чувство; ничего подобного я потом никогда не испытывал.
Его шаги на лестнице — это он ко мне?
Бешенство в его взгляде. Складка рта, непроизвольно открывающиеся губы. И затем его голос.
Я едва не расплакался прямо сейчас, когда пишу это, услышав его внутренним слухом.
Его ярость накатывала, как морской вал, она проносилась по комнатам и разбивалась об меня, захлестывала, захлестывала и захлестывала, а затем откатывала. После этого спокойствие могло длиться несколько недель, но с таким же успехом гроза могла разразиться хоть через две минуты, хоть через два дня. Без всяких предвещающих признаков. Просто вдруг он возникал передо мной разъяренный, весь кипя от злости. Побьет он меня или нет, не имело при этом значения, не лучше было, если он крутил мое ухо, или стискивал мое плечо, или волок куда-то, чтобы я своими глазами взглянул на то, что я наделал. Я боялся не боли, а его самого: его голоса, его лица, его тела, той ярости, которую оно извергало, — вот чего я боялся, и этот ужасный страх не отпускал меня на протяжении всего детства.
После таких столкновений с ним я мечтал умереть. Одной из самых ярких и утешительных фантазий моего детства было то, что я умер. Он же сам этого добивался! Вот и пускай теперь хорошенько подумает, что он наделал. Сам пожалеет, да уже поздно. Ох, как он тогда обо всем пожалеет! Я так и видел, как он стоит, ломая в отчаянии руки и обратив лицо к небесам над моим гробом, где я лежу такой маленький, с торчащими передними зубами, и уже никогда не научусь произносить «р».
Каким сладостным было это зрелище! Как помнится, оно даже поднимало мне настроение. Да, так оно и бывало: у ребенка расстояние от «хорошо» до «плохо» гораздо короче, чем у взрослого человека. Достаточно высунуться за дверь, чтобы тотчас же произошло что-нибудь удивительное. Даже простой поход в «Б-Макс» или ожидание автобуса было уже целым событием, несмотря на почти каждодневную повторяемость на протяжении целого ряда лет. Почему? Сам не знаю! Но в туманный день, когда все блестит от влаги, сапоги на тебе мокрые, снег в лесу — такой белый и проседает от влажности, а мы, собравшись гурьбой, заняты разговорами или игрой, или гоняемся за девчонками, чтобы подставить им ножку, сорвать шапку или просто повалить в сугроб, и я вдруг, схватив какую-нибудь из них, стискиваю ее изо всех сил, прижимая к себе обеими руками, кого поймал: будь то Марианна, или Сив, или Мариан, — у меня всегда бывало так, что кому-то из девочек я отдавал предпочтение, ставя ее выше остальных, — и тут уж каждый нерв ликовал, а грудь переполняла кипучая радость — спрашивается отчего? Да просто от мокрого снега. От мокрых курток. От такого множества чудесных девочек. От автобуса, который подъезжал, гремя цепями. От запотевших окон внутри, от нашего крика, когда мы поднимали галдеж, оттого, что тут была Анна Лисбет, все такая же веселая и красивая, такая же темноволосая, все с теми же алыми губами. Каждый день тогда был праздник, в том смысле, что все, что ни происходило, было наполнено биением жизни, ощущением новизны. Ведь ничего не кончалось на том, что подъехал автобус, все только еще начиналось, потому что впереди был весь школьный день с тем превращением, которое происходило с нами, когда мы, повесив на вешалку верхние вещи и разувшись, разрумянившиеся, с растрепанными волосами, еще мокрыми на концах, торчавших из-под шапок, заходили в класс. А то возбуждение, которое охватывало в ожидании перемены! Как мы бежали по лестнице, через коридоры и вниз к выходу, неслись через школьный двор на спортивную площадку! А потом — возвратиться домой, послушать музыку; если захочешь — надеть лыжи и съехать с крутого склона на Убекилен, где уже собрались остальные, и с той полной отдачей, какая бывает только в детстве, скатываться с горы, взбираться на нее елочкой и снова скатываться и взбираться, пока не сгустятся сумерки настолько, что ничего не видно дальше собственного носа, и только тогда уж остановиться, чтобы, повиснув на лыжных палках, еще долго болтать с ребятами обо всем на свете.
