— Прошу прощения, но мне надо ополоснуться и переодеться. А то неудобно — у нас такие гости, а от меня несет коровником, — сказал Хьяртан. — А для вас в доме, кажется, уже приготовлено угощение.
Я даже со двора слышал, как под ним заскрипела лестница, когда он направился на второй этаж в ванную. До того скрипучие были тут лестницы!
В гостиной нас действительно встретил накрытый стол. Там стояла миска с еще горячей лососиной и миска с оладьями, рядом хлеб и всякая всячина для бутербродов. Мама сновала между гостиной и кухней. Хотя она уехала от родителей в шестнадцать лет, в двадцать вышла замуж за папу и родила Ингве и с тех пор давно жила своим домом, но, едва приехав, мгновенно освоилась, словно никуда и не уезжала. Даже речь ее сразу изменилась и звучала совсем как речь родителей. Папа, напротив, попав в этот дом, всегда как-то тушевался, становился незаметным. Когда они беседовали с дедушкой, любителем покалякать, с богатым запасом разных историй на все случаи жизни, чаще всего из собственного пережитого опыта, в папе появлялась та официальность, которая сразу делала его чужим, хотя она и была мне так хорошо знакома: таким тоном папа всегда разговаривал с другими родителями и сослуживцами. Дедушка-то не думал об учтивости, он оставался самим собой. Так зачем же папа все кивал и приговаривал «да, конечно», «подумать только» и «гм… гм»? Мама тоже менялась: она чаще смеялась, больше говорила, а в результате всего этого, вместе взятого, мы с братом сильно выигрывали: папа стушевывался, мама оживала, а в этом доме, в отличие от нашего, не было жестких правил, тут мы могли делать все, что заблагорассудится. Если один из нас опрокидывал стакан с молоком, это не воспринималось как катастрофа, бабушка и дедушка понимали: что поделаешь — бывает! Можно было даже положить ноги на стол, разумеется, если папа не видит, а на диване, коричневом в оранжевую и бежевую полоску, разрешалось сидеть в любой позе и даже валяться, если захочешь. Во всех домашних делах мы тоже понемногу участвовали. Мы никому не мешали. Напротив, от нас ждали, чтобы мы присоединялись к старшим. Сгребать скошенную траву, укладывать ее на вешала, собирать куриные яйца, лопатой сбрасывать навоз в яму, накрывать на стол, обирать с кустов поспевшую смородину и крыжовник. Двери тут стояли открытые, и народ заходил в гости без стука; пришедшие только громко заявляли о себе из прихожей и тут же входили в комнату, усаживались за стол, как у себя дома, и пили кофе с бабушкой, которая не устраивала сцен из-за того, что кто-то внезапно тут появился, а разговаривала с человеком так, точно продолжала прерванную минуту назад беседу. Наведывавшиеся в дом люди производили странное впечатление, в особенности один, пузатый, неряшливо одетый человек, от которого попахивало довольно неприятно, у него был высокий голос, и обыкновенно он появлялся вечером, въезжал на гору на мопеде, вихляя на подъеме из стороны в сторону. Он говорил на таком наречии, что я не понимал добрую половину сказанного. Дедушка радостно улыбался, завидев его, но потому ли радовался, что особенно любил этого человека, понять было невозможно, потому что он радостно улыбался каждому гостю. Что нас дедушка любит, я не сомневался, хотя он сам наверняка над этим никогда не задумывался; для него было достаточно, что мы есть. Иное дело бабушка, по крайней мере, судя по тому интересу, с которым она слушала нашу болтовню. Мама стояла, оглядывая стол — все ли на месте. Бабушка на кухне сняла с плиты кофейник, его нарастающий свист оборвался легким вздохом. Наверху, у нас над головой, папа составил на пол принесенные в комнату вещи. В прихожую вошел дедушка — после того, как отнес в подвал пчеловодческое снаряжение.
— Подрастают норвежские мужики! — сказал дедушка, завидев нас. Он подошел ко мне и погладил по голове, как собачку. Затем погладил по голове Ингве и сел на свое место; тут из кухни пришла бабушка с кофейником, а тут спустились по лестнице папа и Хьяртан. Дедушка был маленький, с круглым лицом и совершенно лысой, если не считать круглого венчика белых волос, головой. Сквозь стекла очков глаза смотрели пронзительно, но без них совершенно менялись — становились похожи на двух младенцев, только что пробудившихся от сна.
— Это я удачно зашел, — сказал он, кладя себе на тарелку кусок хлеба.
— А мы слышали тебя в подвале, — сказала мама. — Не такая уж это была случайность.
Она взглянула на меня:
— Помнишь, как мы услышали тебя в прихожей, ровно за десять минут до того, как ты вошел?
Я кивнул. Папа и Хьяртан уселись за стол друг против друга. Бабушка принялась разливать по чашкам кофе.
Дедушка, намазывая маслом бутерброд, поднял голову:
— Вы услышали его прежде, чем он вошел?
— Да. Странно, правда? — сказала мама.
— Так это же хорошая примета, — сказал дедушка, переведя взгляд на меня. — Значит, долго жить будешь.
— Ах, вот что это значит? — удивилась мама и засмеялась.
— Да, — подтвердил дедушка.
— Неужели ты в это веришь? — сказал папа.
— Вы услышали его до того, как он туда вошел, — сказал дедушка. — Это необычно. Так чего же необычного в том, что это вдобавок и кое-что значит.
— Да ну вас! — сказал Хьяртан. — Что-то ты, Юханнес, на старости лет стал суеверным.
Я посмотрел на бабушку. У нее дрожали руки, и, когда она наливала кофе, кофейник, который она держала, так сильно трясся, что ей с трудом удавалось не проливать кофе мимо чашки. Мама тоже смотрела на нее и, кажется, уже хотела привстать, чтобы взять у нее кофейник, но передумала и осталась сидеть, сделав вид, что только потянулась рукой к хлебнице за новым куском. На это было больно смотреть, потому что все происходило так медленно, и все равно кофе то и дело выплескивался на блюдечко. Казалось странно, что она, взрослый человек, не справляется с таким простым делом — не может налить кофе, не расплескав, и в то же время было странно видеть эти руки, которые тряслись сами собой, и странно, что от этого невозможно отвести взгляд.
Мама накрыла мою руку своей ладонью.
— Хочешь оладью? — спросила она.
Я кивнул. Она вынула оладью из миски и положила на мою тарелку. Я густо намазал ее маслом, а сверху посыпал сахаром. Мама взяла кувшин с молоком и налила мне полный стакан. Молоко только что принесли из коровника, оно было теплое и желтоватое, с маленькими комочками, которые плавали сверху. Я взглянул на маму. Ну зачем она мне его налила? Я не мог проглотить это молоко, оно было противное. Прямо из-под коровы, причем не какой-то неизвестной, а из-под той, что стоит в стойле, роняет лепешки и льет под себя.
Я съел оладью, взял еще одну, папа в это время задал какой-то вопрос дедушке, и тот неторопливо на него отвечал. Хьяртан вздохнул, но не просто так, не про себя. Либо он все это уже не раз слышал, либо ему не понравился ответ.
— Мы думали в этом году подняться на Лихестен.
— Вот как, — сказал дедушка. — Да, это вы неплохо придумали. Оттуда сверху видно сразу семь церковных приходов.
— Нам не терпится там побывать, — сказал папа.
