— Это немцы, — сказал папа. — Так что ничего не поймут. При них можно говорить все что угодно.
Он допил кофе из чашки и поднялся.
— Ну, едем дальше!
— Мальчики еще не доели, — сказала мама. — Куда так спешить, еще успеем.
— Не куда, а откуда! — сказал папа. — Ладно уж, доедайте, только побыстрее.
Он выбросил недокуренную сигарету, забрал стаканы и чашки, ополоснул в озере и сложил снова в пакет вместе с тарелками и термосом. Защелкнул замок сумки-холодильника и убрал все в багажник. Мужчина и женщина сказали что-то непонятное, устремив взгляд на пологий склон за озером. Мужчина показал туда рукой. Там вдалеке что-то двигалось. Мама скомкала обертку от бутербродов, встала.
— Ну что ж — поехали! — сказала она. — Печенье поедим на следующей остановке.
— Так я и знал!
Папа выдвинул для меня сиденье, и я сел в машину. После того как мы побыли на свежем воздухе, очень чувствовалось, как прокурено все внутри. Ингве залез в противоположную дверь. Он поморщил нос.
— Кажется, таблетки от укачивания перестали действовать, — сказал он.
— Скажи, если затошнит, — сказала мама.
— Было бы ничего, если бы вы поменьше курили, — сказал Ингве.
— Помолчи, малый, — сказал папа. — И не ной. Скоро уже приедем.
Машина медленно выехала на дорогу. Я посмотрел в ту сторону за озером, куда указывал мужчина. Там что-то было. Серое пятнышко среди зелени. Оно неспешно перемещалось. Что бы это могло быть?
— Что это там? — спросил я.
— Наверное, северные олени, — сказал папа. — В прошлом году мы их тоже видели. Ты разве не помнишь?
— Помню, — сказал я. — Но тогда они были гораздо ближе. Они такие маленькие, как мыши.
Затем мы погрузились в то полудремотное, похожее на транс состояние, которое охватывает тебя во время езды. Гора кончилась, мы спустились в Рёлдал и поехали к Одде, маленькому городку в глубине Хардангер-фьорда, который, несмотря на свой обветшалый и затрапезный вид, не лишен был той магии, которой обладало все по ту сторону горной гряды, — вероятно, в силу умопомрачительного, невыразимого словами отличия этого мира от того, который мы покинули несколько часов назад. Если Сёрланн главным образом состоял из невысоких холмов и горушек, непролазных низкорослых лесов, где бок о бок росли самые разные деревья, из ландшафта одновременно открытого и скаредно-зажатого, а самая высокая вершина на острове, где я жил, достигала всего лишь ста двадцати метров, то в здешнем ландшафте, всегда возникавшем перед тобой внезапно, господствовали громадные горы, такие величественные в своей чистоте и одинокой неповторимости, что рядом с ними ты поневоле переставал замечать все другие детали пейзажа: кому нужна какая-то береза, как бы высока она ни была, если рядом над нею высилась бесконечно прекрасная и вовек недосягаемая гора? Но самым заметным отличием были все же не размеры, а краски, которые здесь казались и насыщеннее — нигде не найдешь такой насыщенной зелени, как здесь, в Вестланне, — и чище; даже небо, даже его лазурь была ярче и прозрачнее, чем небесная синева там, где я жил. Зеленые возделанные склоны весной и в начале лета по-японски покрывались кипенью цветущих фруктовых деревьев, вершины гор, кое-где покрытые снегом, туманно синели, и — ах! — между этих гор, протянувшихся длинными цепями по обе стороны, покоился фьорд, местами зеленоватый, местами синеющий, повсюду — сверкающий на солнце и такой же безмерный вглубь, как горы — в высоту.
Приехать на машине и очутиться среди здешнего ландшафта — это неизменно поражало воображение, потому что ни одно из предшествующих впечатлений не подготавливало к тому, что тебя ждало здесь. И вот, пока мы ехали вдоль северной стороны фьорда, перед нами возникали все новые незнакомые детали — такие, как электрические изгороди, красные амбары, старинные белые деревянные дома, пасущиеся коровы, такие, как длинные ряды вешал для сушки сена по краям долины. Трактора, комбайны, навозохранилища, коричневые болотные сапоги на крыльцах перед домами, тенистые деревья во дворах, лошади, подвальные лавки в жилых домах. Ребятишки в маленьких придорожных ларьках с написанными от руки вывесками, торгующие черешней или земляникой. Жизнь здесь отличалась от жизни у нас дома, здесь запросто можно было увидеть в поле сгорбленную старушку в цветастом платье и косынке, каких не носили в наших краях, или бредущего по проселочной дороге сгорбленного старичка в синем комбинезоне и черной кепке. Но помимо обилия впечатлений, которые обрушивали на тебя эти края, и их непривычных названий — Тюсседал, Эспе, Ховланн, Сексе, Бёрве, Упедаль, Улленсванг, Лофтху и, самое мое любимое, Кинсарвик (вик — это залив, а что такое кинсар — кто его знает?), помимо яркости красок и несчетного множества непохожих деталей, над этими поселками витало ощущение пустынности — не над людьми и их деятельностью, но над пространством, в котором они перемещались, оно казалось для них словно бы слишком большим; возможно, все объяснялось мощным потоком солнечного света, или огромностью синего небосвода, или чередой вздымающихся вокруг гор, — а возможно, тем, что мимо всего этого мы просто проезжали, нигде не останавливаясь, кроме одного раза у автобусной остановки, возле которой Ингве выскочил, когда его чуть не стошнило в машине; может быть, все дело было в том, что мы тут никого не знали и никак не были связаны с тем, что видели вокруг. Поскольку, когда мы наконец приехали в Кинсарвик и вышли из машины, которую папа поставил в очередь на пристани, ощущение пустынности исчезло; все, напротив, казалось приветливым и уютным: из машин неслись звуки радио, хлопали открываемые и закрываемые дверцы, люди выходили размяться, прохаживались взад и вперед, дети осторожно гоняли мяч рядом с машинами или, как мы с Ингве, отправлялись к киоску в конце пристани посмотреть, не найдется ли там, на что потратить выданные на каникулы карманные деньги.
— Мороженого?
— А то!
Ингве купил мороженое корзиночку, я — стаканчик с торчащей из него маленькой лопаточкой, держа их в руках, мы степенно пошли по пристани и, усевшись на краю, стали смотреть на воду и водоросли, облепившие скалы мокрыми, жирными комьями. Вдалеке показался приближающийся паром. Пахло соленой водой, водорослями, травой и выхлопными газами, в лицо жарко било солнце.
— Ну, как ты? Еще тошнит? — спросил я.
Он мотнул головой.
— Жаль, мы забыли мяч, — сказал он. — Но там, в Вогене, может, найдется какой-нибудь.
Он произнес «Войен» — в точности как папин отец.
— Да, — сказал я, щурясь на солнце. — Думаешь, мы на этом поедем?
— Не знаю. Хорошо бы.
Я поболтал ногами. Зачерпнул лопаточкой большой кусок мороженого и сунул в рот. Он был такой большущий и до того холодный, что пришлось долго перекатывать его языком, чтобы не заморозить весь рот. Занятый этим, я обернулся на наш автомобиль. Папа сидел с открытой дверцей и курил, выставив одну ногу наружу. На его очках блестело солнце. Мама стояла рядом, пристроив корзинку с черешней на крыше, и время от времени брала из нее по ягодке.
