Какое меня при этом переполняло невероятное ощущение!
Боль прошла.
Какашка в унитазе.
Меня охватывал покой и блаженство. Такое блаженство, что мне не хотелось вставать и подтираться. Так, кажется, сидел бы и сидел.
Но стоило ли оно того?
Случалось, что перед таким великим облегчением я иногда целый день мучился страхом. Я не хотел идти в туалет, потому что будет так больно, но если не сделать этого, то будет все больней и больней.
Но все равно надо было идти и садиться, зная, что вот сейчас будет такая дьявольская боль!
Однажды я от страха дошел до того, что решил попробовать другой способ избавиться от какашки. Я привстал и засунул себе в задницу палец, насколько это было возможно. Вот она! Тут сидит. Твердая, как камень! Нащупав ее, я начал ковырять пальцем, чтобы расширить ей проход. Одновременно я тужился, и таким образом, потихоньку-полегоньку, выдавил какашку к самому краю. Выдавить ее окончательно все равно было больно, но не настолько.
Я нашел способ!
Ничего, что палец стал весь коричневый, его прекрасно можно отмыть. Что было хуже, так это запах! Сколько я ни тер его и ни скреб, от пальца потом целый день и всю ночь попахивало дерьмом, и даже еще наутро я, проснувшись, ощутил этот запах.
Так что все плюсы и минусы нового метода следовало хорошенько взвесить.
Когда мы с Гейром закончили свои дела, мы подтерлись листьями папоротника и пошли посмотреть результаты. Мой получился с легким зеленоватым оттеком и такой жидкий, что уже немного растекся по земле. А у Гейра — светло-коричневый, с черным кончиком, который был потолще и потверже.
— Правда же странно, — сказал я, — что мое хорошо пахнет, а твое воняет?
— Наоборот, это твое — вонючее! — сказал Гейр.
— Ничего оно не воняет, — сказал я.
— Фу-у, гадость, — сказал он и зажал нос пальцами, копаясь в моем дерьме прутиком.
Над ними кружились мухи. У них тоже был зеленоватый оттенок.
— Да ну тебя, — сказал я. — Пошли, что ли? Придем в следующую субботу проверим, что с ними стало, ладно?
— В субботу я уеду, — сказал он.
— Куда?
— В Рисёр, — сказал он. — Мы вроде поедем смотреть лодку.
Мы сбегали за своими вещами и отправились домой. Гейр с двумя колесами в обеих руках, я — с пакетом, набитым комиксами. Я взял с него слово, что он не скажет дома, где мы были. Я догадывался, что если дома узнают, то запретят нам туда ходить. Сам я придумал такое объяснение, будто я взял почитать комиксы у некоего Йорна, а папе, если он спросит, скажу, что Йорн живет далеко от нас, в другом поселке.
Войдя в прихожую, я сначала постоял прислушиваясь. Не услышав ничего необычного, нагнулся, чтобы развязать шнурки на ботинках.
В комнате скрипнула внутренняя дверь. Я снял один ботинок и поставил его к стенке. Открылась дверь в прихожую, и передо мной вырос папа.
Я поставил на место второй ботинок и выпрямился.
— Где ты был? — спросил папа.
— В лесу.
Тут я вспомнил придуманное заранее объяснение и, опустив глаза, прибавил:
— А потом на горе.
— Что у тебя в пакете?
— Комиксы.
— Где ты их взял?
— Мне дал почитать один мальчик, Йорн. Он живет наверху.
— Покажи, — сказал папа.
Я протянул ему пакет, он заглянул туда и вынул «Текса Уиллера».
— Возьму почитаю, — сказал он и ушел к себе в кабинет.
Я направился в коридор и стал подниматься по лестнице. Тут он окликнул меня.
Неужели он все понял? Вдруг от книжки пахнет помойкой?
Я повернул назад и стал спускаться на подгибающихся ногах.
Он стоял на пороге в дверном проеме.
— Я не выдал тебе карманные деньги на эту неделю, — сказал он. — Ингве свои уже получил. — Вот тебе.
Он дал мне пять крон.
— Ой, большое спасибо, — сказал я.
— Но «Б-Макс» уже закрыт, — сообщил он. — Если хочешь сладостей, придется идти на «Фину».
До «Фины» было далеко. Сперва длинный холм, затем длинная низина, потом длинная дорога вниз через лес до песчаного склона, спускавшегося к шоссе, где и находилась эта заправка — чудесная «Фина», прибежище всяческого соблазна и зла. Холм и низина не представляли проблем, там было полно домов и автомобилей и по обе стороны много людей. С дорожкой было хуже; пройдя несколько метров, ты оказывался в глухом лесу, где не было ни людей и ничего созданного человеческими руками. Только сплошная листва, кусты, древесные стволы, цветы, иногда встречалось болотце, оголенный лесорубами холм да местами — полянки.
Проходя этой дорожкой, я что-нибудь пел. «Летела пташка сизая», «Спал в берлоге медведь», «По белу свету я бродил». С песней я чувствовал себя уже не так одиноко, хотя рядом никого не было. Песня была все равно что еще один мальчик. А когда я не пел, то разговаривал сам с собой. «Интересно бы знать, живет там кто-то за холмом или нет, — говорил я. — Или все только лес да лес без конца. Нет, так не бывает. Раз мы живем на острове, значит, там начинается море. Может быть, прямо сейчас там плывет датский паром. Куплю себе леденцов — лакричных „Нокс“ и лимонных „Фокс“. „Нокс“ и „Фокс“. „Фокс“ и „Нокс“. „Нокс“ и „Фокс“. „Фокс“ и „Нокс“. „Нокс“ и „Фокс“».
Справа под кронами деревьев открылось подобие зала. Деревья были широколиственные, высокие, и их ветви образовывали такую густую крышу, что на земле под ними почти ничего не росло.
Вскоре я вышел на проселочную дорогу и пошел по ней мимо старых белых домиков и старых красных сараев для сена, снизу доносился шум проезжающих по шоссе автомобилей, и когда я дошел до него, впереди в пятидесяти метрах от меня предстала заправочная станция во всем своем великолепии.
Четыре колонки, как всегда, приветствовали меня, взяв под козырек раздаточными пистолетами. Большая белая вывеска со словом «Фина», выведенным синими буквами, светилась бледным пятном на высоком столбе. Перед заправкой стоял грузовик с прицепом, шофер сидел в кабине, вывесив локоть в открытое окно, и, глядя сверху, беседовал с человеком, который стоял на земле. Перед киоском было припарковано три мопеда. Перед одной из колонок остановилась машина, из нее вышел человек, задний карман у него оттопыривал засунутый туда бумажник, он взял раздаточный пистолет и вставил в свой бак. Я подошел и встал рядом. Насос загудел, на экране, который я воспринимал как лицо, запрыгали цифры. Казалось, он мигает со страшной скоростью. Пока работал насос, человек даже не глядел в его сторону. То, что он не следит за табло, служило, как я считал, знаком большой уверенности. Сразу видно, человек знает, что делает.
Я направился к киоску и отворил дверь. Сердце забилось сильнее — никогда не знаешь, что тебя ждет внутри. Не вздумает ли кто-нибудь заговорить с тобой? Начнет подсмеиваться, и все кругом засмеются?
