Он лежал на застеленной кровати и, не отрываясь, смотрел на нее.
Лара сняла халат и подошла к нему.
– Ты мне ничего не должна, – глухо сказал он.
Она легла рядом.
Вздрогнув, он повернулся и обнял ее. Лара почувствовала, как он дрожит. Руки его были огненными и влажными.
Вытянувшись в струну, она крепко зажмурила глаза. Про себя усмехнулась: «Ну вот, долгожданное падение наконец свершилось!»
Проснулась она, когда за окном расплывался жидкий серый питерский рассвет, осторожно встала и подошла к окну.
Стоять босиком было зябко, и, поежившись, Лара оглянулась. Раскинув руки, Борис крепко и, кажется, сладко спал. Она смотрела на него пару минут, потом, одевшись, на цыпочках, осторожно вышла из комнаты. Дверь предательски скрипнула, и Лара охнула от испуга. Но нет, он не проснулся.
В коридоре висела ее новая куртка. Лара протянула руки, чтобы снять ее с вешалки, но остановилась, замерла. Провела ладонью по мягкой, шелковой замше и резко отдернула руку.
Сорвав с крючка старую ветровку, она вышла за дверь.
Борис не позвонил ей ни разу. И слава богу!
Через два месяца Лара вышла замуж за своего мучителя, окончательно поняв, что жить без него она просто не может.
И они снова задыхались от любви, бултыхались на волнах бурных страстей, скандалили до хрипоты, орали до сорванных голосов, отчаянно спорили, без конца на чем-то настаивали, снова доказывали недоказуемое, целовались до крови, трясли друг друга за плечи, вытрясая остатки воспитания, чести и благородства, расставались навсегда и снова сходились навеки. За эти годы Лара сделала три аборта – рожать от него было безумием.
Так продолжалось три года.
Измочалив друг друга до нервного срыва – Лара тогда ходила к невропатологу, – они наконец расстались, поставили точку. Обоим было понятно, что это конец – бесславный, опустошительный, разрушительный, но вполне ожидаемый.
– Иначе мы поубиваем друг друга, – сказал он, и Лара согласилась.
В себя пришла Лара не скоро, года через полтора, и узнала, что бывший муж снова женат и даже готовится стать отцом. Ну и слава богу, какое счастье. Она искренне этому обрадовалась. Только бы не вернулся.
Она понимала – этого не случится. В конце концов, рефлекс выживания самый сильный из всех рефлексов. Выкарабкавшись на сей раз – спасибо, что жива, – она дала себе слово, что больше никогда и ни за что. Никаких браков, ни-ни, с нее довольно.
Слово Лара держала четыре года. Четыре года свободы, а потом влюбилась. Сама не ожидала – ей казалось, что внутри пустыня, черное выжженное поле, глубокая воронка от снаряда – не засыпать. Но нет ведь!
Новый избранник казался полной противоположностью ее бывшего мужа – созидатель, а не разрушитель. Не истеричный демагог, а сдержанный, трезвомыслящий, тактичный, уравновешенный флегматик. Не поэт-неудачник, бросающийся из огня да в полымя, а успешный, даже известный математик. В общем, шла от противного.
Но ничего не получилось – не совпали. И дело тут не в разных темпераментах и ментальности, а в другом – они так и не стали родными людьми, с каждым днем все больше и больше отдаляясь друг от друга. Скоро у каждого была своя жизнь – свои интересы, свои друзья, свои путешествия.
Странно, правда? И чувства были, и страсть. И уважение. А нет, не срослось… К тому же не получалось с детьми – еще бы, столько абортов, – а детей математик хотел фанатично.
В общем, к сорока годам Лара осталась в статусе свободной женщины. Как известно, на свете счастья нет, а есть покой и воля. Да нет, покоя тоже не было, какой там покой!
А вот свобода и воля были. Точнее, Лара сделала все, чтобы была свобода. Теперь уж она от своего решения не отступится – с замужествами она завязала.
Жила она вовсе не плохо. Выглядела прекрасно: стройная и худощавая, она легко, без усилий, избежала вечной проблемы возрастных женщин – набора веса.
И здоровье не подводило – тьфу-тьфу, и зарабатывала она прекрасно, и ни в чем не нуждалась. И однокомнатной квартиры на Калужской ей вполне хватало – зачем ей хоромы? К пятидесятилетию сделала себе подарок, купила машину и сдала на права. Два раза в год выезжала за границу – в сентябре на море, среди зимы в Европу.
С мужчинами тоже было все в порядке – любовники не переводились. Еще бы, женщина, не заводящая разговоров о браке и не мечтающая о замужестве, – несбыточная мечта холостяков и женатых.
Воробьева вышла замуж за немца и свалила в Германию. Конечно, связь не теряли. Пару раз встретились – один раз в Мадриде, второй в Роттердаме. Первые годы Ритка Лару к себе не звала, говорила, что квартирка маленькая и скромная, Лара понимала – подруга стесняется: вышла замуж за иностранца, а живет в пятиэтажке.
Но когда чета Беккер купила дом, Воробьева проявила немыслимую активность.
Лара смеялась:
– Хочешь похвастаться? Да вижу, что классный! По фоткам вижу!
Долго не складывалось, но наконец собралась. В тот год пожертвовала морем, полетела в Билефельд в конце сентября: бабье лето, золотая осень, фестивали пива, тепло, но нежарко – словом, красота!
Располневшая Воробьева рыдала у нее на плече так, что на них оборачивались.
– Ритка, ты что? – Смущенная Лара пыталась вырваться из крепких объятий.
Муж Воробьевой отбыл в командировку – подгадали. Сидели на веранде, укутанной в разноцветный девичий виноград, пили красное вино, щелкали по старинке семечками, любовались голубым, прозрачным небом и трепались без остановки.
К вечеру становилось довольно прохладно, но уходить в дом не хотелось – участок, утопающий в белых, розовых и голубых гортензиях, был прекрасен.
– Ганс мой, – вздыхала Воробьева, – достал этим участком! Садовод хренов, еще со своей чертовой немецкой пунктуальностью! Прикинь, ходит поутру и собирает случайно залетевшие листики. Наберет пяток и вздыхает – непорядок!
– Да ладно тебе, – смеялась Лара. – Хороший мужик, крепкий хозяин! И дом такой! А ты, Воробьева, все ноешь!
Дом и вправду был хорош, настоящее шале с деревянными темными поперечными перекладинами и красной черепичной крышей.
Риткин сын учился в университете и жил в другом городе.
Сама она не работала, днями смотрела сериалы и торчала на кухне. Из развлечений – фермерский рынок два раза в неделю, редкие гости.
– На кофе, только на кофе! Прикинь, я хочу что посерьезнее приготовить, ну как у нас, у русских, принято, а мой – ты что, спятила? Кофе, орешки, печенье – всё, алес!
Воробьева кисла, ныла, но, предложи ей другую жизнь, вряд ли она б согласилась.
– Живем как типичные бюргеры, – вздыхала она. – Рынок и обед с его матушкой по воскресеньям! Вот и представь мою жизнь!
