Мураками: Посетители были в основном чернокожие?
Одзава: Да. Кстати, пока не забыл. В Чикаго с концертом выступали «Битлз». У меня случайно оказался билет, и я пошел послушать. Но хотя места были отличные, оказалось, ничего не слышно. Концерт проходил в помещении, и вопли заглушали всю музыку. Так что я просто посмотрел на «Битлз» и пошел домой.
Мураками: Довольно бестолково.
Одзава: Совершенно бестолково. Просто поразительно. Пока выступала группа на разогреве, все было отлично, но как только вышли «Битлз», ничего не стало слышно.
Мураками: А в джаз-клубы вы не ходили?
Одзава: Почти нет. Зато когда я был ассистентом в Нью-Йоркской филармонии, у нас был скрипач, единственный чернокожий на весь оркестр. Музыканты в то время все были белыми, и только он один черный. Узнав, что я люблю джаз, он несколько раз водил меня в джаз-клуб Гарлема. Такой, где одни чернокожие. Секретарша Бернстайна Хелен Коутс, звавшая себя моей американской мамочкой, говорила: «Сэйдзи, там опасно, ни в коем случае нельзя ходить в такие места». Но клуб был отличный. Там стоял довольно особенный запах, помню, я подумал, что без него наверняка не понять всей прелести джаза.
Мураками: Резкий запах соул-фуда с кухни. Действительно, джаз-клубы Мидтауна пахнут иначе.
Одзава: Позже на фестиваль «Равиния» пригласили Сачмо и Эллу Фицджеральд. Это я настоял. Обожаю Сачмо. До этого «Равиния» был фестивалем исключительно белых музыкантов – джазовых исполнителей пригласили впервые. Концерт вышел отличный. Я получил огромное наслаждение, зашел к ним за кулисы. Было очень здорово. Ах, эта манера Сачмо, ее не описать словами. Такая, солидная. Думаю, он был тогда уже очень немолод, однако и голос, и труба были великолепны.
Мураками: Но больше вам запомнился блюз.
Одзава: Верно. До этого я ничего не знал о блюзе, такое было время. К тому же на «Равинии» я получил свой первый достойный гонорар. Стал нормально питаться, ходить в рестораны, жить в нормальном доме. У меня появились деньги, и я познакомился с блюзом – такое стечение обстоятельств наверняка сыграло роль. Раньше я не мог ходить на концерты за свой счет… Интересно, в Чикаго до сих пор играют блюз?
Мураками: Да, играют. Точно не скажу, но, думаю, блюз там по-прежнему популярен. И все же расцвет чикагского блюза пришелся на первую половину шестидесятых, когда он напрямую повлиял на «Роллинг Стоунз».
Одзава: В то время хороших блюзовых клубов было всего три. На несколько кварталов. Бэнды менялись каждые два-три дня, поэтому я старался не пропускать.
Мураками: Я вспомнил, как мы с вами дважды ходили в джаз-клуб в Токио.
Одзава: Было дело.
Мураками: Первый раз мы слушали Дзюнко Ониси, второй – Сидара Уолтона.
Одзава: Да, было здорово! Хорошо, что и в Японии есть такие клубы.
Мураками: Я поклонник Дзюнко Ониси. Как и другие современные молодые джазовые музыканты, она обладает очень высокой, качественной техникой исполнения. Двадцать лет назад такого и близко не было.
Одзава: Наверное, вы правы. Хотя сейчас я вспомнил, как в конце шестидесятых слушал в Нью-Йорке Тосико Акиёси. Она великолепна.
Мураками: У нее невероятное, острое туше. Решительное, аргументированное.
Одзава: Настоящее мужское туше.
Мураками: Она родилась в Манчжурии, как и вы. Думаю, немного старше вас.
Одзава: Интересно, она еще выступает?
Мураками: Да, насколько я знаю, она активно работает. Долго была бэнд-лидером.
Одзава: Бэнд-лидером? Ничего себе. А еще, работая в Бостоне, я часто слушал Синъити Мори. И Кэйко Фудзи.
Мураками: Ого.
Одзава: Оба были очень хороши.
Мураками: Дочь Кэйко Фудзи сейчас много выступает, она певица.
Одзава: Вот как?
Мураками: Хикару Утада.
Одзава: Это та, что поет по-английски? С рельефными чертами лица.
Мураками: По-английски она, может быть, и поет, но черты лица, насколько я помню, не особо рельефные. Хотя вопрос, конечно, субъективный.
Одзава: Хм.
Мураками (проходящей мимо ассистентке): Слушай, у Хикару Утады рельефные черты лица?
Ассистентка Ивабути: Не думаю.
Мураками: Вот.
Одзава: Да? Тогда не знаю. Слышал однажды ее песню, мне показалось – очень талантливо.
Мураками: Студентом я подрабатывал в небольшом магазине пластинок в Синдзюку. Как-то раз к нам зашла Кэйко Фудзи. Миниатюрная, скромно одетая, незаметная. Она представилась и поблагодарила за то, что продаем ее записи. Улыбнулась и, поклонившись, ушла. А ведь она уже была знаменитостью. Помню, меня поразило, что при этом она вот так, сама обходит магазины пластинок. Это был примерно семидесятый год.
Одзава: Да, то самое время. У меня на кассетах были «Минато-мати блюз»
[18] Синъити Мори или «Юмэ ва ёру хираку»
[19] Кэйко Фудзи, и я часто слушал их за рулем в дороге между Бостоном и Тэнглвудом. Вера с детьми как раз улетела домой, я жил один и очень скучал по Японии. Еще слушал ракуго в свободное время. Синсё, например.
Мураками: Когда долго живешь за границей, иногда очень хочется услышать японский язык.
Одзава: У Наодзуми Ямамото была регулярная телепередача «Орукэстра га яттэ-кита»
[20], однажды меня пригласили гостем. Я сказал, что приду, только если будет Синъити Мори, и он действительно пришел. Мы с оркестром ему аккомпанировали. Одну песню. Получилось, видимо, не очень. Потому что один знаменитый писатель даже возмутился – не помню сейчас его фамилию. Мне здорово досталось. (Смеется.)
Мураками: И что же его так возмутило?
Одзава: Кажется, он сказал, что разбираться в классике еще не значит разбираться в энке
[21].
Мураками: Ничего себе.
Одзава: Я тогда, конечно, ничего не ответил, но вообще-то мне есть что сказать. Часто энку называют чисто японским жанром. Музыкой, которую понять и исполнить способен только японец, но я с этим не согласен. В основе энки – западная музыка, и ее можно с легкостью расписать на нотном стане.
Мураками: Ничего себе.
Одзава: Так же как кобуси можно выразить в виде вибрато.
Мураками: То есть если четко и правильно записать ноты, то даже какой-нибудь, скажем, камерунский исполнитель, ни разу до этого не слышавший энку, сможет ее спеть.
