— Старший лейтенант! — крикнул он, уже выскочив из бытовки. — Он ничего, нормальный!
Нормальный старший лейтенант не уехал со своими — Блинков-младший видел в окно и примерно заметил, куда он пошел. В сад он пошел, и это было само по себе интересно: не в контору к Эдуарду Андреевичу, не на место преступления, а в сад. Что делать в саду милиционеру?
Оказалось — гулять. Вот так похаживать, посвистывать и пощелкивать себя по штанине прутиком.
— Что, явился на разбор полетов? — спросил Борис Владимирович. Между прочим, не оглядываясь, а Блинков-младший подошел к нему сзади.
— Ага. Интересно же, — Блинков-младший догнал Бориса Владимировича и пошел рядом. — Давно вы меня заметили?
— Шаги услышал давно. Сопение немножко позже. И еще: когда тебе интересно, ты вот так сербаешь, — Борис Владимирович сделал звук, как будто хлебал горячее. — Слюни, наверное, бегут.
— Не замечал, — сказал Блинков-младший самым сухим тоном из маминого воспитательного набора.
— Ну конечно! — сказал как похвалил Борис Владимирович. Мол, если бы замечал, тогда точно исправил бы свой отдельный недостаток, в чем лично я не сомневаюсь. Одно слово — нормальный был старший лейтенант.
— А я бы мог сразу догадаться про Витю, — признал еще одно свое упущение Блинков-младший. — Он же погоню устроил, как вор сам кричит «Держи вора!». Отвлечь от себя внимание. А я знал, что он гоняется непонятно за кем.
— За мужчиной кавказской внешности в возрасте от тридцати до тридцати пяти лет, рост метр семьдесят пять, без особых примет, — добавил Борис Владимирович. — Он же успел показания дать, Витя. Проходил как главный свидетель. Только я ведь тоже не подумал насчет «Держи вора!». Я орудие искал. Камней нет, грабли эти мне с самого начала казались пустышкой. Грабли как грабли. Кто-то поработал и оставил. Обедать пошел. А главное, не успел бы один человек с граблями. Не управился бы за сорок минут. И звона никто не слышал, а если бить по стеклам, должно же было звенеть.
— Он по рамам бил, — вставил Блинков-младший.
— Ну да. По рамам тупым тяжелым предметом. А стекла падали в оранжерею, на зелень — почти не слышно. Я и углы нашел, по которым били, и волокна от мешковины. Только я думал, это была обернутая мешковиной кувалда. Я, если честно, в сарай шел искать кувалду, хотя когда ты рассказал про шасси, было подозрение. А уж когда увидел: стоит это шасси, борта обиты мешковиной… Так что, Дима, органы перед тобой в долгу, — почти серьезно закончил Борис Владимирович. — Хочешь, благодарность в школу напишем?
— Ага, — поддакнул Блинков-младший. — И еще фотокарточку в журнале «Пионер» и фотоаппарат «Зоркий».
— А ты, Дима, тонкий человек! — восхитился Борис Владимирович. — С чувством юмора. А про «Зоркий»-то кто тебе рассказал?
— Да маме на службе чуть что — дарят фотоаппарат «Зоркий» или часы «Слава». Старые, то есть новые, но давно лежат. Все никак раздарить не могут, — тонко похвастался мамой Блинков-младший.
Борис Владимирович молча отогнул рукав тужурки, и они посмеялись, чувствуя себя тонкими людьми. Часы у него были, само собой, «Слава», а то бы не показал.
— Часы «Слава», фотоаппарат «Зоркий», хрустальная ваза, — перечислил Борис Владимирович милицейский подарочный фонд, — А мама твоя не у нас служит?
Блинков-младший сказал: в контрразведке, нет, не сочиняю, подполковник, окончила высшие курсы в Новосибирске, но полковника ей скорее всего не дадут, чтобы не создавать у мужчин комплекса неполноценности. А Борис Владимирович сказал, что лично у него нет ни одной знакомой женщины выше майора. Потом Блинков-младший спросил, почему Борис Владимирович не уехал со своими, а он сказал: дежурство закончилось, живу здесь рядом, остался погулять.
И все, и говорить им стало не о чем, потому что приключение закончилось, а чтобы разговаривать просто так, они были слишком разными, хотя и симпатичными друг другу людьми. Блинков-младший только попросил у Бориса Владимировича телефон на тот случай, если в редакции «Желтого экспресса» захотят что-нибудь уточнить. Оказалось, очень правильно сделал. Борис Владимирович вместе с телефоном написал свою фамилию — Осипов, — и это уже было уточнение, потому что как раз фамилию Блинков-младший узнать у него позабыл.
Уже попрощавшись, он сказал, что вот думает, думает и никак не может понять, что у этого лысого Вити в голове. Пусть ему плевать на других людей, но себя-то любят все, и какой нормальный человек полезет в уголовное дело за четыре бутылки водки?
— Я их, Дима, пять лет ловлю, — сказал старший лейтенант, — и тоже не могу понять. Не могу.
Глава седьмая
Невыносимая прелесть упущенного шанса
— Ты хотя бы осознаешь, что счастья как перманентного состояния не существует? — говорил старший Блинков. Насчет счастья Блинков-младший был с ним полностью согласен, хотя и не знал, что такое «перманентное».
Они ехали в полупустом троллейбусе на задней площадке, поставив в ногах закутанные пленкой ящики с землей. Старший Блинков пересадил туда какие-то вялые стебельки, которые залило кипятком из лопнувшей трубы, и надеялся их спасти.
— Два года назад ты мечтал о роликах, и был счастлив, когда тебе их подарили. Скажешь, что ты и сейчас точно так же счастлив из-за этих роликов?
— Нет. Сейчас я счастлив из-за компьютера, но вообще-то несчастлив, — сказал Блинков-младший, чувствуя себя стопроцентно несчастным человеком. До дома было две остановки, а там, скорее всего, поджидал князь Голенищев-Пупырко-младший с свинцом в груди (то есть с фирменным блинковским синяком под правым глазом) и жаждой мести. Надо было как-то спасти от него пять долларов, заработанных у Игоря Дудакова. И еще Блинков-младший беспокоился о том, как там дома прошла первая встреча мамы и белого кролика.
— Вот видишь! — сказал старший Блинков. — Ролики тебя уже не устраивают. Потому что человеку свойственно стремиться к лучшему. Тут-то и кроется любопытный парадокс. У тебя есть ролики, и они тебе надоели. А если бы их не было, они бы не надоели тебе никогда!
Блинков-младший нагнулся к ящику с рассадой, поправил на нем пленку и перепрятал свои пять долларов из кармана в носок.
— Само собой, — сказал он. — То, чего нет, надоесть не может.
— Ну и у меня получилось то же самое, — вздохнул старший Блинков. — Теперь я буду помнить об Уртике всю жизнь. Может быть, она была самая обыкновенная, какая на заднем дворе растет. А может быть, в ней таился секрет бессмертия — две тысячи лет пролежала в земле и взошла! Вряд ли я когда-нибудь узнаю. Но и не забуду никогда. Вот это, Митек, и есть невыносимая прелесть упущенного шанса.
Глаза у старшего Блинкова были печальные, ну прямо больные глаза. Он смотрел на ящики с погубленной рассадой.
Тут они приехали на свою остановку, и надо было выгружаться.
Ящики весили, наверное, по пуду. К остановке у Ботанического сада их довез на тачке аспирант Виталий, а уж до дома пришлось тащить самим. Один ящик старший Блинков взвалил на плечо, второй они понесли за веревку вдвоем. Князь Голенищев-Пупырко-младший, который сидел за помойкой на холодильнике, не отважился на провокацию типа «Дима, можно тебя на минутку?», и все обошлось просто замечательно.
