Вот лежит носом в грязь Кай Вентиска, любящий и почтительный сын полуночной твари.
Спи отец. Спи пока.
Ради господа и всех его святых, спи.
Он передернул лопатками от холода и снова уставился в ночь. Огни освещали сухой каменистый остров, который выперло из болота на середине дороги от рыцарского лагеря к Белым Котлам. Стало быть, что часть войска уже переправилась туда, заняла позиции. Безопасной тропы они не знают, значит — будут продолжать строить дорогу.
Упорные ребята.
Свежеположенная гать полыхала кострами, как огненная нить в полмили длиной. Перебрехивались псы. В тихом воздухе голоса разносило далеко над водой. Лагерь не спал даже ночью.
Кай всей шкурой чуял стылую тоску лежащих под темным небом болот. Здесь, в безвидном, плоском пространстве он терялся, переставал быть мыслящим теплокровным существом, становился частицей изрезанного берега, придонным илом, распавшейся плотью и костями всех, кто веками ложился в ржавую грязь. Жесткими хохолками осоки, холодной клюквенной россыпью, отпечатками птичьих лап на сером песке.
Чудовы луга.
Бескрайняя, замершая в вечном покое топь чутко молчала, покачивая уголья костров в каменных ладонях.
Он мог бы сосчитать их все, отсюда, не прилагая никаких усилий — горячие булавочные точки в мшистой ткани.
Кай ткнулся лицом в траву, прижался к сырой земле всем телом и прикрыл глаза. Так ему было проще видеть. Горсть углей, охраняемый периметр, обжигающая пальцы струна гати. Топочут лошади, живые лошади, спят, молятся, бодрствуют люди.
Осторожное внимание псов, ну и здоровенные же!
Блуждающее в пространстве сознание натолкнулось на каплю расплавленного золота, Кай замер, зарывшись пальцами в мелкий гравий. Он словно бы плавал в бессветной толще воды, вылавливая смутные образы и осколки.
Там, в самом сердце человечьего лагеря был кто-то… золотая кровь струится по жилам и жилочкам, до самых кончиков пальцев, золотая, золотая…
Родич.
Словно солнечный осколок упал в подернутую инеем осоку, в спящие торфяники.
Вот ты, — подумал Кай. Мысли его сейчас были короткими и мелкими, как у мыши-полевки.
Ты.
Такой же, как я, только не знаешь об этом.
Он потянулся, приглядываясь, принюхиваясь, заворожено, как чуденыш, углядевший блестящую бусину.
Ты кто такой.
Кто.
Круги расходятся по воде, колеблется эхо.
Этот, в шатре, не спит. Мает его что-то. Болит рука, правая. Пошипливает перо, которое держат в левой, стремительно пробегая кончиком по рыхлой тряпичной бумаге.
Пишет.
Мысли золотого тоже блуждают по болотам, подгоняемые болью и лихорадкой, но их направляет воля, ясная и прямая, как взгляд.
Пляшет огонь светильника. Носятся по тканевым стенам темные тени.
Хочется коснуться ледяными пальцами и затушить свет.
Расплавленное золото застынет. Останется слиток металла, медленно коченеющее тело за столом.
Тыыыыыы….
Замедляется дыхание, сердце еле бьется. В стеклянном ночном воздухе мечутся силуэты нездешних птиц или бабочек. Лепет их крыльев сбивает с толку.
Все равно, что пытаться погасить отражение свечи в зеркале.
Пальцы скользят по стеклу.
Кай вздрогнул и пришел в себя.
Он совсем закоченел, лежа на земле. Даже теплый плащ и кожаные штаны промерзли насквозь. Край капюшона заиндевел.
Нестерпимо хотелось есть.
Ничего не вышло.
Слишком сложно. Слишком далеко.
Что-то еще было рядом, невидимое. Зашуршало. Тыркнулось ледяным в рукав.
Кай осторожно повернул голову. Оцепенел. Закусил губу.
Мимо лица, приминая кустки травы, лилось чешуйчатое тело. Долгое, темное, маслянистое.
Потрескивала, ломаясь под тяжестью, тонкая корка льда у берега.
Голова уже утекла вперед, Кай ее не видел.
Прошла целая вечность, пока болотная тварь, толщиной с поваленный ствол, не канула с суши под воду. Неслышно втянулся хвост.
Тишина.
Сколько времени она пролежала рядом? Беззвучно. Неощутимо.
Кай выдохнул, облизнулся и почувствовал на губах соленое.
Привиделось, наверное.
Он не любил и боялся, когда начиналось такое. Уж лучше по честному надраться пьяным и упасть мордой в стол, чем чувствовать, как весь мир меняется, плавясь, как воск.
Он выждал еще немного, чтобы удостовериться, что рядом с ним на островке точно никого нет, потом скользнул обратно в камыши, бесшумно и осторожно. У края болот его ждала Стрелка.
* * *
Чума долго слушал его, хмурил брови. Вернувшиеся с утра дальней дорогой соглядатаи подтвердили — предводительствует войском арвелевский бастард.
— Судьба, — сказал Чума.
И еще:
— Надеюсь, он не похож на отца.
Известие о королевской армии всколыхнуло всю крепость. Теперь она напоминала разворошенный палкой муравейник. Разговоры, оживленный гогот, выкрики — у этих людей за плечами уже было несколько побед.
Каждая — кирпичик в стену власти болотного лорда.
Кай стоял на самом верху донжона, глядя во двор. Чума кое-как вылез вслед за ним, кутался в теплый плащ. Сивые его волосы трепал ветер.
Он-то не боялся.
Кай все думал, что надо пережить и каким сделаться, чтобы спокойно глядеть в лицо опасности, воспринимая ее так же спокойно, как игру в шахматы.
— Ты побит, — вот что часто слышал он зимой, отдавая ферзя, ладью и горсть пешек. — Зарвался. Чем ты думаешь, мальчик?
Потом его брали за шкирку и объясняли, что надо так, так и так.
И снова.
— Ты побит.
Чума играл в шахматы, как играла бы змея. Спокойно. Учитывая все возможности. Выжидал момент и кидался молниеносно, без промаха. Воевал он так же.
— Видишь ли, я просто не могу проиграть, — сказал он как-то. — У меня нет руки, я больше не усижу в рыцарском седле, но это неважно. Секрет в том, что надо использовать все шансы. Любые. Каждый шанс, который предоставляет тебе судьба.
Здесь для него нашлась целая крепость тех, кто мог сражаться. Только направь их.
За Чумой они бы не пошли. Шли за Каем, болотным лордом, сыном их разбойничьего божка.
Чума использовал все шансы. Он не верил ни в богов, ни в полуночных демонов, ни в любовь, ни в ненависть, ни в примирение врагов.
Зато он знал, что делать с теми, кто верит.
