Рамиро оглянулся и посмотрел на фок-мачту, на перекрестье металлических труб, где раскинула крылья Нальфран — совсем как носовая корабельная фигура, только не на носу, а на самой верхотуре, прямо на решетке антенны радара.
Она так и не спускалась вниз за все время их путешествия, только перемещалась с одной мачты на другую, или перелетала на мачты других кораблей, идущих за «Гвимейром».
Сейчас Нальфран взмахивала крыльями на своем железном насесте, но не улетала. Что она будет делать с молниями впереди?
Каждая из молний, похожая на изломанное перевернутое дерево, дребезжала сизо-белым светом, дергалась и приседала — и не исчезала, и не сходила с места. Их было много, ряд за рядом — целый лес дерганных, слепящих, стреляющих ветками опрокинутых деревьев, растущих из туч и втыкающихся в море. От них шел неумолчный зудящий гул и пахло озоном.
Откуда-то вынырнул Ньет, он нес в обеих руках несколько ломтей хлеба, переложенных кусками селедки и пару очищенных луковиц.
— Кок сказал, что не знает, когда будет обед, — Ньет протянул по бутерброду Рамиро и Белке. — Он расстроен, говорит, вода кипит холодная. А газ не горит. И все из рук валится. Обедайте, говорит, всухомятку.
— Спасибо. У меня тоже огонь не зажигается. — Рамиро посмотрел на бутерброд, понял, что ему пока рано думать о еде и отдал свою долю Белке, — Что-то с воздухом происходит, чувствуешь? Кислород будто откачали. Молнии еще эти…
— Это нас встречают. Ты же не думал, что нас пригласят войти, как к себе домой.
— Смотри! — Рамиро сложил губы трубочкой и выдохнул. Дыхание расплылось облачком пара. — Холодает, что ли?
— Да… похоже… — Ньет обеспокоенно поежился, потом замер и прислушался, — там… там что-то с машинами…
— Что?
— Что-то не так.
Металлическая палуба на глазах покрывалась тонким слоем инея.
Фоларица вдруг замычала с набитым ртом и раскашлялась.
— Белка, эй? Белка, ты что, поперхнулась? — Рамиро потянулся постучать ее по спине, но на хребте вздыбился, прорвав платье, гребень из полупрозрачных игл, а Ньет выгнулся, выронил хлеб и сказал не своим голосом:
— Позови Эртао.
Эхом, с малюсеньким опозданием, вторила ему прокашлявшаяся Белка.
— Без промедления, — медленный, тяжелый, вибрирующий голос доносился будто из двух разнесенных приемников, настроенных на единую волну, — Ты, человек, иди. Я повелеваю. Не пялься, а иди, я говорю тебе, быстро. Позови Эртао сейчас.
Рамиро осознал, что обращаются к нему.
— Эээ, Нальфран? — спросил он, гладя в остекленевшие глаза Ньета.
— Без промедления! — гаркнул Ньет чужим голосом, и Рамиро быстренько поспешил за герцогом.
Он не знал, где на «Гвимейре» рубка, как до нее добраться и там ли герцог, но на счастье почти сразу наткнулся на матроса в кожаном бушлате с откинутым капюшоном.
Принялся втолковывать ему, что Нальфран в лице Ньета требует к себе герцога Эртао, и найл, как ни странно, понял все с первого раза.
Герцог явился стремительно — высоченный, широкоплечий, с обтянутым от усталости смуглым костистым лицом. С ним — капитан «Гвимейра» Юмо Рувин и еще два офицера. Фолари, вытянувшись у фальшборта, смотрели прямо перед собой пустыми, одинаково расширенными глазами.
— Король Эртао, — заговорили они в унисон, — Я могу сломать щит и заставить машины работать, но людям будет худо. Или поворачивай. Выбирайте.
— Да, госпожа, — герцог глядел не на фолари, а, задрав голову, смотрел наверх, на перекрестье мачты, где раскинула крылья богиня. — Мы не повернем. Найлы не отступают.
— Выбери самых крепких, чтобы вести корабли. Остальные пусть желают мне удачи.
— Я понял, госпожа.
— Пусть все, кто не нужен, идут в свои каюты и лягут.
— Да, госпожа.
Рамиро проводил герцога взглядом. Надо же, король. Очевидно, старый король все-таки умер, и Нальфран божественной волей решила упразднить найлские выборы. Разумно.
Ньет отмер и, не сказав ни слова, ласточкой сиганул через обледенелый планшир в воду. Белка прыгнула следом.
— Господин альд, — сказал один из офицеров Астеля, — будьте добры вернуться в каюту. Ланно вас проводит.
Матрос, которому Рамиро объяснял волю Нальфран, кивнул и махнул рукой, предлагая следовать за собой. Очень хорошо, что нашелся провожатый. Дороги назад Рамиро не нашел бы точно.
Пробираясь за найлом по коридорам, он ощутил, как заложило уши и тугим обручем стиснуло виски. Электрические лампы замигали, померкли, да так и остались гореть вполнакала, жидким, иссякающим светом. Рамиро даже глаза протер — показалось, что это не лампы сели, а надвинулась слепота. Найл толкнул какую-то дверь в коридоре и посторонился, пропуская Рамиро — это была его каюта. Что-то сказал — Рамиро не расслышал, в ушах стрекотало от давления. Дверь беззвучно захлопнулась.
Он сел на койку и посмотрел в иллюминатор — там, в исчерна-синей мгле плясали молнии. Голова будто ватой набита. Очень душно и очень холодно.
Все вокруг — и пространство за стеклом и саму каюту — в один момент залила слепящая белая вспышка. Огромное тело корабля содрогнулось, сбивчивое гудение машин, ощущаемое не слухом, а вибрацией, поменяло регистр. Рамиро зажмурился, сжал ладонями виски и открыл рот, почувствовав мерзкую теплоту, щекотно ползущую по верхней губе.
Вытер кровь рукавом, поморгал — и вновь зажмурился от разлившейся, выжигающей зрение белизны. Больше он глаз не открывал. Нашарил тощую подушку и лег, забыв избавиться от обуви. Нахлынула дурнота. Лежать оказалось хуже, чем сидеть, но подняться уже не было сил — тело буквально размазало, словно от высокой перегрузки.
А герцог и капитан сейчас на мостике, подумал Рамиро. Им нельзя ложиться, они ведут корабли. Сумасшедшие найлы. Они будут стоять, хоть их наизнанку вывернет от перепадов давления, как глубоководных рыб. Стойкие и непоколебимые. Дай бог, не вывернет их. Дай бог, выстоят.
Сумасшедшие найлы.
Сколько времени Рамиро так лежал, зажмурившись, слушая тяжелые нутряные вибрации машин, чувствуя, как расползается под щекой холодное липкое пятно и сосредоточившись на дыхании, которое то и дело норовило остановиться — он не знал, но не меньше года. По прошествии еще пары месяцев, он понял, что машины молчат.
Отодрал щеку от подушки — кровь уже успела присохнуть — и осторожно разлепил один глаз.
Вспышек, вроде, больше не было. Молний за окном тоже. За стеклом царило что-то перламутрово-розовое, сиреневое, с переливами. Какая-то нежная рябь и мерцание.
В душном воздухе запертой каюты витал тревожный, томительный, знакомый и неузнаваемый запах — что-то из детства… из снов… из навеки ускользнувших, утонувших в памяти мгновений счастья.
