— Конечно, — поддакнул Дед. — Вы, Алексей, варенье-то кушайте. В этом году хорошие персики, потому что дожди рано пошли. А так, честно скажу, намучаетесь поливать: два ведра под ствол — и то мало... Да вы садом-то когда-нибудь занимались?
— Нет, я городской житель, — ответил моряк.
— Тогда вам трудненько будет с хозяйством. Главное, смотрите, как делают соседи, и повторяйте за ними. Вот, скажем, бочка с дождевой водой — зачем она, какой в ней толк, если водопровод есть? А толк большой! Во-первых, вода с крыши течет не под дом, а в бочку. Во-вторых, она в бочке успевает
нагреться, а поливать сад-огород теплой воюй. В-третьих...
Про одну только бочку Дел нитрил минут пятый «в-третьих», и «в-четвертых», и «в-шестых». Билли Бонс молча слушал. Тогда Дед поделился серьезной проблемой: чем удобрять огород? В деревнях уборные с выгребной ямой, чем сходил, тем и удобряешь. Л укропольцы живут в сельских домах по-городскому, с канализацией, и приходится покупать навоз.
Голос у Деда стал дребезжащий, хлопотливый — ну, древний старик, развалина. Послушать со стороны, так больше ничего в жизни ему неинтересно, кроме навоза. Объясняя, как его разводят водой и как этой жижей поливают огород, Дед не забывал потчевать Билли Бонса: «Кушайте повидло, Алексей».
— Спасибо за угощеньице. Пойду к себе, — громко сглотнув ком в горле, выдавил Билли Бонс.
— Как же так?! — огорчился Дед и стал рассказывать про мочевину. Моряк с грохотом отодвинул табуретку.
— Еще раз спасибо, Николай Георгиевич.
— Да куда же вы! — кинулся за удирающим гостем Дед.
Моряк протопал мимо ванны. Дед не отставал. ()и по-стариковски шаркал ногами и пришепетывал:
— Я еще про сапропель не сказал — тоже ценное удобрение!
Хлопнула дверь. Дед вернулся своей обычной, почти неслышной походкой и весело крикнул с кухни:
— А ты что пришипилась, Муха?! Мойся, а я пока обед разогрею.
— Зачем ты издевался над человеком? — спросила Маша.
— Не издевался, а сменил установку. Он меня бо ялся, а теперь этак свысока будет относиться к ст ричку.
— А почему боялся?
— Мы так и будем через окошко разговаривать? Мойся давай! — прикрикнул Дед.
Маша затолкала одежду в стиральную машину, насыпала порошка, поставила программу... А интересно сложился денек: подвал, катакомбы, встреча с незнакомцем, простреленная фуражка Самосвала, теперь вот Билли Боне. Судя по всему, Дед все-таки сдал ему сараюху. Значит, как только приедет мама, жди ссоры.
С кухни слышалось громыхание кастрюль.
— В траве сидел кузнечик, зеленый, как разведчик! — беззаботно напевал Дед. Почему он такой веселый?
Голову пришлось намыливать четыре раза, а потом еще вычесывать песчинки. Маша со слезами раздирала гребенкой спутанные волосы и прикидывала, что мог рассказать Деду Самосвал. Да почти ничего не мог. В доме был Билли Бонс, а Самосвал не стал бы откровенничать при постороннем. Скорее всего, Дед еще не знал, что его внучка ходила в катакомбы.
Стало ясно, как себя вести. Дед все понимает, но не все позволяет, значит, о катакомбах надо помалкивать. Маша подровняла обломанные ногти, прижгла йодом царапины и, надев купальный халат, вышла на кухню.
Дед стоял у плиты, помешивая в кастрюле половником. От умопомрачительного запаха борща у Маши побежали слюнки.
— Дед, так почему Билли Бонс тебя боялся?
— «Сарафанное радио» виновато, — улыбнулся Дед. — Клава, которая носит молоко, мне доложила: подходил к ней моряк, спрашивал, сколько лет нашему дому, что мы за люди, не обманем ли. Клава ему и ляпнула, что я секретный генерал, жуликов ловлю. Тогда он стал расспрашивать, кто еще продает дом.
— Значит, он сам жулик, раз тебя испугался, — решила Маша.
— У людей могут быть разные причины не любить спецслужбы, — сказал Дед, наливая борщ в тарелку. — Я видел, как моряки гуляют в портах, когда поплавают месяца три без берега. Так начинают куролесить! А милиция не дает развернуться. Может, какой-нибудь сержант огрел Билли Бонса дубинкой, а я теперь виноват.
— Ты же не милиционер, а разведчик.
— У Клавы на этот счет свое мнение. — Дед поставил тарелку перед Машей. — Тебе черного хлеба щи белого?
— Никакого. И сметаны не надо, я фигуру берегу.
Борщ был не горячий, не холодный, а в самый раз. Маша ела и поглядывала на Деда.
— Ну и зачем ты связался с этим Билли Бонсом? Продаешь дом, а мама и не знает ничего. Хочешь с ней поссориться?
Дед заулыбался так, что глаза сомкнулись в щелочки, и стал похож на китайца.
— Все, Муха, больше никаких ссор! Я нашел для мамы работу в Москве!
— На телевидении?
— На телевидении. Разослал кассеты с ее передачами, резюме...
— А это что такое?
— Деловая биография: где человек учился, где работал, что умеет... И сразу с двух каналов ответили, что хотят ее посмотреть. Я и билет на самолет для нее заказал. Не успеет мама опомниться, как уже будет работать в Москве!
— А я все время боялась, что ты на нее посмотришь вот так. — Маша попыталась изобразить разведчицкий взгляд, хотя знала, что у нее не получается, и простонала замогильным голосом: — Маргари-итка, ты хо-очешь в Москву-у, ты же хо-очешь в Мо-скву-у!
— Разве я так говорю? — усмехнулся Дед. — И глаза не таращи, надо просто смотреть собеседнику в переносицу... А как ты сама думаешь, почему я не стал на нее нажимать?
— Наверное, тебе было совестно. Мама же не шифровальщица какая-нибудь.
— Вот ты и ответила.
— А мы с тобой когда поедем? — Маша подумала, что надо еще найти клад Бобрищева, и добавила: — Хорошо бы через недельку.
— Хочешь двойку исправить? — по-своему понял ее Дед.
Маша мотнула головой: то ли да, то ли нет. Врать не хотелось, а рассказывать о катакомбах — тем более.
В ванной громко зачавкала стиральная машина, откачивая грязную воду. Дед приподнял бровь:
— Пришла — и сразу стирать? Муха, что-то я не замечал за тобой такой чистоплотности.
— Ой, я такая грязная пришла. В школе убиралась, — не сразу нашлась Маша. После приключений в катакомбах казалось, что уборка в школьном подвале была давным-давно.
— Знаю, мне ведомая сказала. Пришла, чаю со мной попила. Мы долго тебя ждали. – «Ведомой» Дед прозвал Наташку. В истребительной авиации самолеты летают парами: ведущий атакует, а ведомый следит, чтобы сзади не подкрался истребитель. Вот и Наташка вперед не лезет, хотя имеет свою гордость. Никогда не покажет, что струсила: побледнеет, закусит губу и — за Машей!
