«Между прочим, не за спасибо пришла», – мысленно огрызнулся я и схватил свою горячую, толстую, орущую Маргариту.
– Сядьте!
Я сел.
– Держите ее! Ноги держите! Она меня не подпускает!
Я зажал Маргаритины ножки между колен, руками обхватил все остальное, извивающееся, как пойманный черт, и зажмурил глаза, чтобы не видеть Маргаритиной крови.
Началась экзекуция. Маргарита беспрерывно сигналила в мое ухо густым протяжным гудком.
– Не капает ни черта! – крикнула милая девочка. – Давайте другую руку!
– Может быть, не надо? – жалобно попросил я. – Может, обойдется?
Маргарита перекрывала наши голоса своим басом.
– Делайте, что я говорю! – скомандовала милая девочка. – Ой, какой избалованный ребенок!
Наконец, когда Маргарита изоралась и измучилась, все было кончено. Я ненавидел милую девочку. Она молча сложила свои причиндалы в сумку и вышла в коридор. Я обежал ее и выступил вперед, преподнося пятерку, как преподносят в колхозах хлеб-соль дорогим гостям.
– Спасибо… Мы так благодарны вам, – угрюмо бормотал я, не зная, куда ей сунуть эту проклятую пятерку. Ведь есть же люди, которые умеют это делать как-то легко, красиво, достойно. Я не умею.
– Зачем это? – спросила она, в упор глядя на меня внимательным отчужденным взглядом.
«Тяжелая баба, – подумал я. – Тоже не умеет все это как-то легко, красиво…» и опять забормотал:
– Ну, как же… Ведь вы не обязаны… Воскресенье… Мы так благодарны.
– Я пришла, потому что Валентина Дмитриевна просила, – отрезала она. – А это уберите, – и потянулась к вешалке за курткой. Я разозлился. «Ну нет! – подумал я. – Еще обязанным тебе оставаться?» И опять принялся всучивать ей пятерку.
– Нет, вы возьмите, пожалуйста… Как же так… Нам неловко. Мы не позволим…
Почему-то, бормоча всю эту чушь, я все время называл себя императорским «мы», хотя, конечно, понятно почему: я представлял собой себя и возмущенно-благодарных бабу с дедом.
Я бормотал ненавидящим голосом пошлые благодарственные глупости, совал куда-то, в направлении ее корпуса, купюру, а она хватала мои руки, отпихивала их и восклицала:
– Что вы делаете? Что вы делаете? Что вы делаете?
Все это было похоже на небольшую драчку.
– Нет, уж вы, пожалуйста, возьмите! – крикнул я. – Вы ставите меня в глупое положение!
– Это вы меня ставите! Я просто для Валентины Дмитриевны, потому что Валентина Дмитриевна… – и все хватала мои руки и жалобно выкрикивала: – Что вы делаете? Что вы делаете?!
И тут я придумал гениальную штуку. Я снял с вешалки куртку медсестры и, хотя та немедленно предъявила свое «Бросьте!», насильно натянул на ее тощие плечи. Пятерку незаметно сунул в карман куртки.
– Ну, спасибо, – облегченно выдохнул я.
– Просто Валентина Дмитриевна такой человек… – бормотала она по инерции, не поднимая глаз.
И вдруг подняла, и я увидел, какие это уставшие, умные глаза. Я молча открыл дверь, и она так же молча выскользнула на лестницу, не прощаясь. А я добрел до детской, где лежала Маргарита, остановился посреди комнаты и громко сказал в пространство:
– Все!
В этот момент позвонили в прихожей. Я знал – кто это, просто не думал, что она обнаружит пятерку так скоро. Медсестра влетела в квартиру, и в коридоре между нами вторично произошла небольшая свалка. На этот раз она – красная, возмущенная – совала мне пятерку, а я хватал ее за руки и беспомощно выкрикивал:
– Что вы делаете? Что вы делаете? Что вы делаете?
Руки у нее были худенькие и горячие, а волосы выбились из-под берета на лоб и лезли в глаза. В конце она исхитрилась сунуть эту ненавистную бумажку за ворот моего свитера, что было с ее стороны неслыханной подлостью, потом привалилась к стене и, тяжело дыша, сказала:
– Дайте валидолу.
Я принес с дедовой тумбочки валидол, она отломила полтаблетки, положила под язык и проговорила, упрямо глядя в стену перед собой:
– Почему обязательно за деньги? Что я, не понимаю? У меня самой сын в больнице, с желтухой… и Валентина Дмитриевна рассказывала о вашей девочке.
Я вдруг вспомнил ее имя.
– Надя… – сказал я, – может быть, надо помочь? Чем я могу вам помочь? Что нужно?
– Ничего не нужно, – сказала она и заплакала. – Ничего мне не нужно… Ничего…
Дело приняло для меня совсем скверный оборот. Я привалился к противоположной стене и молча смотрел на Надю, не зная, что делать дальше. Наверное, следовало взять ее тощую лапку и пожать, и погладить, и сказать что-то ласковое, но я сроду таких штучек делать не умел, и вообще, с женщинами я – швах. Она вытерла слезы и сказала:
– Дайте пожевать что-нибудь. Я с утра на уколах, поесть не успела, а ехать еще в больницу к сыну на другой конец света.
– Надя! – возопил я. – У нас борщ! И пирожки! Я подогрею.
– Нет, я не успею. Кусок хлеба и что-нибудь… колбасы или сыра, если можно. Я уже опаздываю.
Я поскакал на кухню, свернул большой куль из газеты, побросал в него пирожки с капустой, на которые у бабы несравненный талант, схватил из буфета пригоршню конфет, несколько яблок.
– Ой, я столько не унесу, что вы! – сказала она.
– Унесете, – строго возразил я, набивая конфетами карманы ее куртки.
– До свидания, – она повернулась, чтобы выйти.
– Постойте! – сказал я. – Тут куртка у вас… в известке… – Схватил щетку и судорожно стал тереть рукава ее куртки.
– Спасибо… До свидания.
– Постойте! – сказал я. – Когда я вас увижу… в смысле… результатов анализа?
– Вам завтра Валентина Дмитриевна скажет. До свидания.
– Постойте! – безнадежно выкрикнул я. – Я провожу вас!
– Нет-нет, ни в коем случае! – отрезала она. Мы чинно пожали друг другу руки, и она ушла. Я не выскочил на балкон смотреть сверху, как она переходит через дорогу, хоть почему-то мне хотелось это сделать, а зашел в детскую. Маргарита лежала на диване зареванная, изнемогшая от пережитой своей маленькой драмы.
– Саша, – тихо и озабоченно спросила она, – врачуха взяла синий рубль?
Я наклонился и потрогал губами ее вспотевший лоб.
– Саша, – так же тихо и грустно проговорила Маргарита, – давай так играть, как будто ты был моя собака, а я была твой человек…
* * *
Едва я открыл ключом дверь, в прихожую вылетела клокочущая баба и выпалила:
– Старый дурак! – Потом вгляделась в меня в темноте прихожей и сказала жалобно: – А, это ты, Санечка…
Я принялся расшнуровывать туфли.
