– Ну?
– Для ее печени это необходимо – раз в году подлечиться. Так ты ей скажешь, что у себя в редакции взял, ну как в те разы с Кисловодском было.
– Ну, хорошо…
– Только не проговорись смотри!
– Ладно.
– И заранее начинай… Сегодня приди и невзначай так, за ужином, – мол, обещают… Есть?
– Есть.
– Вот и прекрасно. На работе что нового? Каташев не уволился еще?
Илья весело усмехнулся, щелчком сбил упавшую на плечо отца сухую сережку с дерева.
– Я всегда удивлялся твоей памяти, ты всякую мою чепуху помнишь…
– С ума сошел? – возразил отец. – Почему твои дела – чепуха? У меня только один сын. Как же не помнить о его делах?.. Ой! – Лицо его вдруг осунулось, он оторопело и испуганно смотрел на Илью.
– Что такое?
– Ой, она же в мае не поедет! – расстроенно воскликнул Семен Ильич. – Тьфу, старый дурак, совсем забыл – у нее же десятый класс, выпускной, в мае экзамены! Какая там Евпатория! Вот дурень старый, а…
– Ну не расстраивайся.
– На июнь просить? На июнь вряд ли дадут. Тогда уж на август… А?
– Ну, конечно… – Илья кивнул на сверток: – Что это у тебя?
– Да вот, – засуетился отец. – Илюша, вот сослуживица купила сыну, оказалось – велика. Я взял для тебя и не знаю: кстати, некстати?
– А ну, дай… – Илья раскинул на коленях темно-серую «водолазку», пощупал материю. – Ну, ты молоток, Семен Ильич, блеск «водолазочка»!
– Нравится, да? – обрадовался отец. – Порви на здоровье, Илюша.
– Ладно, – сказал Илья, поднимаясь. – Ты уж извини, бабаня сегодня стирает, такой великий день…
– Конечно, конечно! – воскликнул отец. – Что ж ты сразу не сказал? Дома же волнуются, иди!
Защитив от солнца глаза, Семен Ильич, прищурившись, смотрел на Илью. Красивый у него получился сын, никто не скажет – солнце в каштановом чубе играет, глаза серые, насмешливые.
Перед тем как завернуть за угол, Илья обернулся, отсалютовал отцу свертком.
– До свидания, до свидания, будь здоров, – пробормотал себе Семен Ильич.
Илья открыл своим ключом дверь, положил на тумбочку полбуханки ржаного, прислушался. Из кухни был слышен голос матери – профессионально внятный, с учительскими интонациями.
– И если в классе восемнадцать балбесов, то по истории будет восемнадцать двоек, говорю… Вы – завуч! Родителей боитесь? – говорю. Приведите ко мне восемнадцать родителей, я объясню им, что такое История!
Илья бесшумно надевал тапочки.
– Я учитель старой закалки, – говорю, – и вам меня на колени перед ведомостью не поставить! Плевала я на ваши девяносто восемь и семь десятых процента.
Не зажигая света, Илья на ощупь нашел за дверью старую заветную кошелку, в которой бабка держала яблоки, нащупал одно, вытер его о рукав рубашки и надкусил.
– А знаешь, мам, – продолжала на кухне мать уже тише и задумчивей. – Я, наверное, сильно постарела, со мной что-то случилось. Я опять, как в детстве, стала нищим подавать. Иду вчера по рынку…
– У нас нет нищих!
Мать и бабка обернулись, как по команде. Прислонившись к косяку, Илья сочно жевал яблоко – веселый, приятно расположенный ко всем.
– Нет у нас нищих, – подмигнув бабане, повторил он, – остались только тунеядцы и алкаши.
– Дурак ты, Илья, – устало сказала мать.
– Но какие сочинения писал я в десятом классе! – Он прошелся по кухне, с удовольствием грызя яблоко. Бабка засуетилась, поставила на огонь кастрюлю с борщом – собралась кормить внука.
– Дон Кихот занюханный, продымленный, – сказал Илья проникновенно, садясь напротив матери, – у восемнадцати балбесов будет не восемнадцать, а тридцать шесть родителей, и всем им не объяснишь, что такое эта твоя Ис-то-рия! А кстати, кому нужна твоя история? Пока эти гаврики школу закончат, она уже три раза переменится.
– Кто переменится? – взвилась мать. – Ты что несешь, борзописец?! Когда это История менялась?
– Когда угодно… – ласково и дружелюбно ответил сын. – Ладно, маман, не надо бить копытами.
– Ну и дуб ты, Илья! – воскликнула мать.
– Валя! – Бабка всплеснула руками от негодования. – Ну, петухи!
– Ничего, бабаня, голубок ты мой, дуб – это ценная порода древесины, – Илья лениво поднялся, ушел в переднюю и вернулся со свертком.
– Я принес вам три привета. Слышишь, мать? От твоего мужа, моего отца и бабаниного зятя.
– Как он выглядит? – заволновалась бабка. – Худой?
– Как обычно. – Илья развернул сверток. – Вот, принес.
– Ай, Семен, Семен! – Бабаня разулыбалась, прослезилась от удовольствия. – Красивый свитер, дорогой, а? Надень, Илюша, – не мал?
Мать закурила, сунула зачем-то коробок спичек в карман халата и вышла из кухни.
– Балует, – громко сказала она в комнате вроде бы самой себе.
Бабка топталась вокруг здоровенного внука, оглаживая новую вещь на нем, красивую, дорогую, отец подарил:
– Раздался, раздался…
– Раздался… – сказала мать в комнате, – скоро вышибет дно и выйдет вон.
– Илюша. – Бабка понизила голос, чтоб дочь не слышала. – А сам-то он, Семен, как?
– Ну, я же сказал, баб, нормально!
– Мосты он сделал себе? Собирался…
– Бабань, знаешь, я уже лет с пятнадцати никому в рот не заглядываю.
– Напрасно, – ехидно вставила мать, – может, ума бы у кого набрался.
Илья подошел к ней, обнял прямые худые плечи.
– Мать, – нежно протянул он, – давай наконец дружить. Махни ты на меня чем-нибудь, допускай все до…
– …до лифчика, знаю, – перебила мать и вздохнула: – Удивительно, как мы воспитали такую свинью.
Cтирали вдвоем молча и споро. Илья выжимал белье – в машине отжим уже лет семь не работал – и развешивал его на балконе.
– Сегодня, глядишь, без приключений обойдется, – обронила ненароком бабаня и сглазила. Минут через пять грохот оборвался, стало слышно стрекотанье маленького будильника в столовой, и на лестничной клетке всплеснулись голоса соседских мальчишек.
– Заткнулась, проклятая! – Бабаня в сердцах махнула мокрой, в мыльной пене рукой. – Давай, Илюша!
Илья вытер руки не стиранной еще материнской юбкой и полез в мотор.
– Когда это кончится, – забубнил он, – ее на свалку пора, эту старую идиотку. Если даже человек выживает под старость из ума…
– Почему ты кивнул в мою сторону? – насторожилась бабаня.
– «Ура»… Она скоро салютовать начнет. Ее бы на парад…
