Наконец, Чагин – маститый издатель на пенсии, некогда друживший с Есениным и поддерживавший Цветаеву, – ответил, будто припечатал:
«Не то Вы отбираете из сокровищницы Ваших переживаний и воспоминаний, не на то тратите Ваш несомненный литературный талант».
[407]
Ну что ж, рассудил Дмитрий Александрович, книги, как и их авторы, имеют свою историю. Если нельзя печатать теперь – не беда; придет время – и они понадобятся. Пока можно обойтись самиздатом: читают друзья и знакомые, никто не сказал дурного слова, наоборот: «Мне по-человечески трудно было читать эти страницы и ещё труднее оторваться от них». Значит, этот труд полезен, надо продолжать делать свое дело и довериться судьбе.
Однако судьба не подавала обнадеживающих намеков. В 1965 году Главное архивное управление предписало государственным библиотекам ограничить доступ к воспоминаниям репрессированных, полученным в дар от авторов, и в дальнейшем направлять их в Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.
«Через некоторое время последовал памятный мне случай, прямо вытекавший из этого нового порядка, – рассказывала Сарра Житомирская, завотделом рукописей Государственной библиотеки имени Ленина. – Ко мне пришел очередной мемуарист, бывший зэк, с предложением передать свои автобиографические записки. Следовало бы сразу объяснить ему ситуацию, но он с первых же слов произвел на меня сильное впечатление: ясно стало, что дело идет не о рядовых мемуарах. Это был пожилой и очень больной человек, но и сейчас видно было, каким могучим красавцем он был когда-то и что сделала с ним жизнь. Он коротко объяснил, что долго являлся нашим резидентом сначала в Европе, потом в Америке, впоследствии был репрессирован и, пройдя все круги ада, удивительным образом выжил. И всё это описано в его двухтомных мемуарах… Мне следовало сразу направить его в ИМЛ. Но я не смогла преодолеть острое желание ознакомиться с рукописью… Прочтя [ее] дома, я поняла, что не ошиблась, что это уникальный документ, раскрывающий самые потаенные факты деятельности нашей внешней разведки… Должна признаться, что я испугалась. Полугодом раньше я не задумалась бы взять рукопись, заложив ее в спецхран, но теперь, после прямого запрета, не решилась. И когда он, как мы условились, позвонил мне через неделю домой, я предложила отдать рукопись в ИМЛ. Уже из телефонного разговора мне стало ясно, что опытный этот человек и не подумает следовать моему совету. Он прислал кого-то за рукописью, а я долго мучилась угрызениями совести – что, если из-за моей трусости рукопись вообще не сохранится?!»
[408]
Рискнуть решили в ленинградской Государственной публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, куда Быстролетов в 1966 году привез пять самодельных томов.
«Определить на хранение рукопись, безжалостно повествующую о сталинских лагерях и советской разведке, было непросто, – пишет Анатолий Разумов со ссылкой на устные воспоминания сотрудников ГПБ. – После долгих переговоров и переписки [она] была принята в дар».
[409]
Тема сталинизма и репрессий теперь считалась закрытой. Покаяния не состоялось. В «Правде» разъяснялась ошибочность немарксистского термина «период культа личности»: преувеличение роли одного лица в истории страны ведет к умалению героических усилий партии и народа в борьбе за социализм. На XXIII съезде КПСС под бурные аплодисменты говорилось о том, что нарушение социалистической законности имело место быть, но осталось далеко в прошлом.
«Партия решительно отвергает всякие попытки перечеркнуть героическую историю нашего народа, который под руководством КПСС почти за полвека прошел трудный, но славный путь борьбы и побед, [и будет бороться с] однобоким, а то и не правильным отображением нашего прошлого».
«Один день Ивана Денисовича» теперь клеймили как произведение, «тенденциозно искажающее отдельные этапы жизни советских людей».
[410]
Быстролетов упорствовал. В 1966 году он закончил «Записки из Живого дома».
«Мне довелось быть участником строительства комбината и города Норильска. Строителями были на девяносто девять процентов заключенные… А разве теперь можно прочесть в бесчисленных статьях о Норильске хоть одно слово о заключенных? Какие заключенные?! Где?! Норильск выстроен коммунистами и комсомольцами! Это дело рук великой партии Ленина! Я был на строительстве Байкало-Амурской магистрали от Тайшета до Новочунки. Строили – одни заключенные. Но разве о них написано хоть полслова? Нет! БАМ строили коммунисты и комсомольцы! Ур-р-р-а! У меня на глазах строился огромный нефтеперегонный завод в Омске. Опять всё то же – на деле работали заключенные, на бумаге – коммунисты и комсомольцы! Любое достижение народа партия приписывала себе».
Эта книга по новым меркам тянула на идеологическую диверсию. Но последняя по счету повесть, за которую Дмитрий Александрович взялся в начале 1967 года, «Шелковая нить», вышла не менее хлесткой – настолько масштабно и выпукло была показана в ней мерзость гулаговского мира и лживость тех, кто им дирижировал.
В одной из глав он изобразил (точнее, вообразил) дискуссию заключенных – подпольный общественный суд над Сталиным, на котором выступил с детальным психиатрическим анализом личности вождя. Резюме звучало убийственно:
«Душевнобольной Демиург, возводящий чистое и белое здание земного рая грязными и черными руками им же самим созданных бесов. ‹…› Поклонение вождю понемногу строили все советские люди. Каждый человек. Я и вы. Мы, именно мы сами построили своими руками эти лагеря и сами же посадили себя за проволоку, потому что лагеря – это неизбежное последствие нашей прекраснодушной и доверчивой слепоты. Страшно сознаться? Да. Но нужно – надо быть честными!.. В нас пока говорят только разочарование и обида, а пора бы сменить их на другое чувство, гораздо более достойное, – на стыд!»
[411]
Не зная о том, что его книги уже помещены под замок, Быстролетов в феврале 1968 года отправил экземпляр повести почтой в Ленинград. И на двадцать лет «Шелковая нить» тоже оказалась запертой в спецхране.
* * *
Всё, что хотелось сказать, было сказано – зафиксировано литерами пишущей машинки на бумаге в надежде на читателей будущего. Но с рукописями ознакомились там, где следили за состоянием умов и образом мыслей советских граждан.
