Лингвистические способности – одна из тайн Дмитрия Быстролетова. Заполняя в апреле 1938 года личный листок по учету кадров Наркомвнешторга СССР, он заявил о знании шести иностранных языков. На допросах в НКВД говорил о девяти. Поступая в ноябре 1957 года в создававшуюся редакцию «Медицинского реферативного журнала», взялся переводить и контролировать переводы с 18 языков – английского, немецкого, датского, голландского, фламандского, норвежского, шведского, португальского, испанского, французского, итальянского, румынского, чешского, словацкого, сербохорватского, болгарского, польского и даже такого экзотического, как африкандерский. В последующие годы, когда журнал перешел в ведение Академии медицинских наук СССР, а затем ВНИИ медицинской и медико-технической информации, Быстролетов, по собственным словам, «в нужном объеме познакомился с японским и китайским языками, освежил знание турецкого языка».
Он проверял в год до 50 000 рефератов статей из нескольких сотен научных медицинских журналов мира и сам делал около 15 000 переводов. Особенно его радовало, что головные боли и выпадения памяти стали слабее и реже, а работоспособность росла. То, что в 1957 году выполнял за два-три дня, в 1964-м получалось за три-четыре часа: «Я стал всеми уважаемым специалистом и признанным знатоком своего дела».
Быстролетов жил так, как хотел: продолжал рисовать, вступил в Союз художников СССР. Встречался со старыми – довоенными (кто выжил), лагерными друзьями и новыми, с кем познакомился в Москве. Он был очень гостеприимным хозяином. Дмитрий Александрович и Анна Михайловна ничуть не стеснялись своей небольшой комнаты в коммуналке на Ломоносовском проспекте. Лишь в феврале 1969 года по ходатайству ветеранов разведки руководство КГБ выделило им двухкомнатную квартиру.
Работа поддерживала его невероятно.
«Прыгаю по разделам медицинской науки от психиатрии до гинекологии, по языкам от шведского до турецкого, по странам от Финляндии до Венесуэлы. Прыгаю – а перед умственным взором проплывают когда-то виденные мною города и земли. Я молча сижу за столом, и никто в комнате не знает, что в эти часы я мысленно, почти зрительно облетаю мир…»
После публикации в 1990 году в «Правде» очерков «Другая жизнь Дмитрия Быстролетова» в редакцию стали приходить письма от тех, кто его знал.
«Мне посчастливилось в 60-е годы несколько лет работать рядом с этим удивительно интеллигентным, мудрым, красивым человеком, – откровенничала И.Ермилова из Перми. – К сожалению, я была тогда, как все молодые, эгоистична, занята учебой в вечернем институте, и не отнеслась с должным вниманием к Дмитрию Александровичу. Но добрую память хранила о нем всё время».
* * *
О подвигах разведчиков-нелегалов – реальных, не литературных – в СССР начали рассказывать с Рихарда Зорге. В 1964 году ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, появились статьи, а потом и документальные книги о гении тайного фронта, успешно работавшем под личиной журналиста среди нацистских дипломатов в Японии, будучи при этом убежденным коммунистом.
Казалось, теперь – можно. Весной 1968-го Быстролетов договорился с одним московским журналом об интервью. Сам выстроил канву, сам сочинил вопросы:
«Это вынужденный трюк – я не могу раскрывать кому-нибудь оперативные дела, составляющие служебную тайну, с тем, чтобы он сам затем отобрал бы то, что можно печатать без ущерба для нашей страны. Поэтому дело самого отбора и зашифровки материала я взял на себя».
Будучи мастером маскировки и оперативных комбинаций, он еще и приготовил (это примечание осталось в личных записях) «густую приправу соответствующей фразеологии»:
«Я буду говорить о советских людях, преданных Партии и Родине, всегда готовых жертвовать собой в борьбе, где не просят и не дают пощады… Советский разведчик постоянно один среди врагов, и эти два слова – Партия и Родина – остаются для него единственным звеном, на жизнь и смерть неразрывно связывающим его с прошлым и будущим».
[395]
Дмитрия Александровича пригласили на встречу с цензором – полковником 1-го главного управления КГБ СССР Георгием Соколовым.
«По долгу службы мне довелось рассматривать литературный набросок о деятельности советской разведки в 30-е годы, – вспоминал Соколов много лет спустя. – Остросюжетные эпизоды, окрашенные романтикой подвига, показывают политическую убежденность и стойкость разведчиков, их самопожертвование ради высоких целей строительства нового, справедливого общества. С профессиональной точки зрения сюжет показался довольно авантюрным и малоправдоподобным. Однако поднятые архивные материалы подтвердили реальность описываемых событий и незаурядность личности автора. Появилось желание лично познакомиться с ним. Встреча состоялась на служебной квартире. В гостиную неторопливой, слегка шаркающей походкой (следствие инсультов) вошел высокий седой старик с мягкой улыбкой, которую не скрывали усы и волнистая борода. Улыбались и голубые глаза, доброжелательно, но несколько настороженно. Почувствовав в собеседнике заинтересованного коллегу по прежней профессии, с которым, не нарушая установленных в разведке принципов, можно открыто говорить о своей прошлой работе, Дмитрий Александрович невольно воспользовался отдушиной. Разговор принял откровенный, доверительный характер и вышел далеко за рамки обсуждаемых сюжетов… Дмитрий Александрович произвел на меня глубокое впечатление как человек, осознавший историчность процессов, через которые его прогнала судьба. Он не озлобился из-за несправедливости и жестокости по отношению к нему определенных инстанций и людей, хотя остро переживал это. С гордостью и удовлетворением вспоминал он полные опасности трудные годы работы в подполье. Повествуя о них, он полагал, что ничего особенного не делал, работал, как все. Для меня же было ясно, что это незаурядный, выдающийся разведчик, которому сопутствовал успех, так как он жил своим делом, и в нем выработался своеобразный инстинкт, обеспечивавший ему удачу и кажущееся везение в самых острых ситуациях».
[396]
Полковник Соколов несколько обманулся: его собеседник отнюдь не «осознал историчность» – просто он прекрасно понимал, с кем, как и о чем говорить. В рукописи книги «Трудный путь в бессмертие» оказались такие строки:
«Никакие гитлеровцы не могли бы так расправиться с советской разведкой, как это накануне войны сделал Сталин: как и армию, он ее обезглавил и обескровил. Беззаветно преданные бойцы и патриоты были уничтожены без всякой вины… Самоотверженный труд и геройство наших разведчиков оказались ненужными. А сознание ненужности и обманутости хуже смерти… Ночами я просыпаюсь от жгучего горя и стыда и думаю – зачем же мы вынесли столько мук и сами совершили столько преступлений? Тогда мы успокаивали себя мыслью о жертве Родине: это было сомнительное по моральному уровню объяснение, но оно поддерживало силы и помогало идти в бой. И вот теперь мы узнали, что добытые своей и чужой кровью документы шли в корзину… Прекрасные и высокие чувства самопожертвования потрачены не ради Родины, а для выгоды политических прохвостов и мошенников, и такие искренние и хорошие люди погибли за ничто, оказались выброшенными в мусорный ящик…»
[397]
