Зимой 1952 года Дмитрия Быстролетова доставили на Тайшетский распределитель Озерлага, где он до марта помогал больничным врачам. А затем отправили на лесоповальный лагпункт – там для него нашлось место старшего врача и прозектора. Он навсегда запомнил свой личный номер-нашивку, какие полагались «особо опасным» – АД-245.
[377] Послевоенные лагеря показались ему внешне благообразнее, больницы – обеспеченнее, а питание – посытнее, если такие оценки и применимы к местам заключения. За всем этим по-прежнему крылась равнодушная жестокость и запредельный цинизм. Но, как и в других местах, и здесь встречались те, кто не поддался расчеловечиванию – даже среди тех, кому по должности было предписано блюсти каторжный режим.
Бывший разведчик – некогда само обаяние, красавец-мужчина, безупречный актер на европейских шпионских подмостках – гордился неформальным званием старого лагерника:
«Эти слова всегда заставляли подтянуться, расправить плечи и поднять выше подбородок».
Он думал, что привык к смертям, которых, к тому же, по сравнению с военными годами стало меньше. И столкнулся с новой формой ужаса.
«Первый привезенный на санях убитый поверг меня в глубокое раздумье. Второй – в смятение. Пятый – в ужас. Десятый – в состояние угнетения и тоски…».
В прозекторскую доставляли якобы пытавшихся бежать. Стрелки, одуревшие от службы, таким способом обеспечивали себе премию за бдительность и короткий отпуск. Выбрав жертву, охранник приказывал ей что-нибудь принести, а после убийства переставлял флажки, обозначавшие дозволенную зону перемещения на местах работ.
[378] И такое зло творили не отъявленные урки, а обычные деревенские парни с комсомольскими значками на гимнастерках – продукт полного оболванивания, когда в отношении того, кто объявлен врагом народа, не действуют никакие заповеди. Быстролетова особенно потрясла гибель молодого эмигранта, которого послали за растопкой для костра и расстреляли в спину – пули разорвали тело в клочья. Несколько мгновений тот еще полз, пытаясь найти упавшие очки. Быстролетов оприходовал труп, а через день почувствовал, что у него чешется сердце и немеют пальцы. Однажды утром он понял, что не может свободно встать – парез. Усилием воли и упражнениями он поставил себя на ноги. Но когда Быстролетова в декабре 1952 года под конвоем переводили в центральную больницу лаготделения, в голове у него застряла одна мысль: «Захотят ли они получить 200 рублей и двухнедельный отпуск?».
Жизнь всё же продолжалась и в таких условиях, и Дмитрий Александрович вместе с товарищами по несчастью шутил, спорил, ходил на самодеятельные концерты – единственный разрешенный досуг заключенных. Его радовала сила характера близких ему по духу людей. Летом в тайге свирепствовал гнус, от которого не было спасения.
«Лошадь побрыкается и стихнет, понурясь постоит, постоит, потом ляжет на бок и сдохнет. А человек – ничего! Смоет кровь, раскрасится марганцовкой, поест, а потом в состоянии еще спорить: доказала ли советская действительность невозможность построения коммунизма или нет, и кто первоисточник всех зол – Сталин или Ленин… Каждый день я наблюдал одно и то же: иностранцы – немцы, финны, японцы, венгры – шли в лес как на эшафот, где уже приготовлены все инструменты пыток. Но наши, родные мои советские люди, шли бодро».
Лагерь в целом и положение врача в частности требует умения сживаться со всеми – в том числе теми, кого считаешь предателями и врагами. Уже на другом лагпункте Быстролетова спасет от самоубийства бывший красноармеец, служивший у немцев в строительном батальоне. А в центральной больнице на станции Новочунка заключенному АД-245 пришлось работать вместе с пленными немецкими офицерами, бандеровцами и власовцем – тоже медиками. Ему поручили стационар, и за повседневными заботами ощущение растущей пустоты внутри как-то ослабло:
«Я получил 100 больных и не горевал. Мне нравилась обстановка напряженности и движения…».
* * *
Тем временем в Лондоне британские контрразведчики упорно пытались установить личность шпиона Джо Пирелли.
Ниточка тянулась с сентября 1939 года, когда Вальтер Кривицкий, живший в Соединенных Штатах, проговорился: у НКВД имелся агент в коммуникационном департаменте Foreign Office по фамилии Кинг. Контрразведке не составило труда вычислить предателя. Арестованный Джон Кинг признался: да, он совершил огромную глупость – согласился продавать копии дипломатической переписки некоему банкиру из Гааги. Шифровальщик заверил, что делал это нечасто, помалу – три-четыре, максимум восемь-девять страниц за раз, и никогда не передавал материалы большой политической важности. Посредником был его приятель – голландский художник Генри Пик.
Однако до Пика уже было не дотянуться – в Европе шла война. Тем не менее, MI5 наблюдала за ним через информатора SIS в Гааге. Но сведения поступали малоценные: Пик хотел сменить фамилию, опасаясь, что Кривицкий выдал его и он мог попасть в пограничные «черные листы», а однажды, обсуждая публичные откровения невозвращенца, упомянул его настоящее имя – Гинзбергер (на самом деле Гинзберг). Сам Кривицкий поведал MI5, что у советской разведки, помимо Кинга, был еще один источник в Foreign Office, и предположил: если Хардт-Малли не попал под репрессии, то он, несомненно, снова использует Пика – одного из лучших агентов. Накануне германского вторжения в Голландию в мае 1940 года SIS получила последнее сообщение от своего осведомителя: Пик каким-то образом узнал, что Кинг оказался в тюрьме, и был так потрясен, что на две недели слег из-за нервного срыва.
[379]
«Еще одним источником» был Дональд Маклейн, которого Кривицкий не знал ни по имени, ни в лицо. Контрразведчиков настолько взбудоражили намеки на продолжающуюся утечку секретной информации, что вплоть до мая 1941 года они разыскивали и допрашивали лиц, с которыми Пик так или иначе контактировал в Великобритании, пытаясь найти хоть малейшую зацепку. Потом стало не до того.
А художник-шпион после оккупации Голландии участвовал в Сопротивлении, оказался в концлагере Амерсфорт, затем в Бухенвальде. Выжил. В 1946 году вернулся на родину.
MI5 вновь взяла его под наблюдение с помощью коллег из внешней разведки. Отчеты о круге общения Пика, его переписке и контактах с британскими гражданами составлял Ким Филби – соответственно, в Москву ушло сообщение об интересе английской контрразведки к бывшему советскому агенту. Но беспокойства это не вызвало: в Центре об этом узнали еще до войны. Предупредил Энтони Блант из «Кембрижской пятерки», служивший в одном из отделов MI5.
[380]
