Я захожу в душ и задергиваю занавеску. Теплые струи бьют по телу. Мышцы мгновенно расслабляются. Я закрываю глаза и запрокидываю голову, подставляя под воду волосы. Когда они основательно намокают, я медленно поворачиваюсь, чтобы вода намочила каждый дюйм моей кожи.
Это безумная мысль, но мне невольно подумалось, что если простоять здесь достаточно долго, возможно, вся эта тьма вокруг меня – застрявшая внутри меня – смоется. Я начинаю понимать: правда имеет свою цену. И больше всего на свете ей нужен ваш рассудок.
Он заманивает вас обещаниями подарить вам свободу, но если вы посмотрите на мелкий шрифт, то он оставит вас наедине с вашими сомнениями и страхами, и вскоре вы почувствуете, что сходите с ума. Иногда она вмешивается и спасает вас. Иногда нет.
И все, что я переживаю заново, лишь добавляется к старой боли.
Как будто чем больше воспоминаний возвращается ко мне, тем громче становятся голоса. Но порой мне кажется, что они будут звучать громче, пока я окончательно не восстановлю мельчайшие подробности своего прошлого. Потом они умолкнут.
16
На следующий день во время обеда я тихонько баюкаю Эвелин – скорее для того чтобы заглушить голоса в моей голове, чем успокоить ее. Если напевать достаточно долго, то назойливые голоса исчезают. Но я знаю: это лишь временная передышка.
Но они вернутся. Они всегда возвращаются.
Вокруг меня пациенты либо едят, либо просто размазывают еду на тарелках. Стоит тихий гул разговоров. Некоторые пациенты, как я, все три приема пищи сидят за одним и тем же столом. Остальные садятся где угодно. Они немного говорят, но никогда слишком долго. Большую часть времени мы все едим в тишине. Фэйрфакс не то место, чтобы заводить себе верных друзей.
Риган сегодня сидит напротив меня. Во время еды она почти не произносит ни слова.
– Прекрати свое гребаное мычание! – огрызается она.
Если бы она слышала голоса в моей голове, то, возможно, поняла бы. Я просто смотрю на нее и назло ей напеваю еще громче.
– Серьезно тебе говорю, прекращай! А не то я отрублю себе уши и швырну их в тебя! – Для пущей вящести Риган берет пластиковую вилку и угрожающе подносит к своему левому уху.
– Не слушай ее. По-моему, это красивая мелодия. Что это за песня?
От неожиданности у меня перехватывает дыхание. Я поднимаю голову и вижу Синклера. Он стоит возле моего стола. Риган опускает пластиковую вилку и нахально пялится на него. Я ее не виню. В черных брюках и рубашке с расстегнутым воротником он выглядит настоящим красавцем.
– Привет, – тупо говорю я.
– Привет. – Синклер улыбается и указывает на пустой стул напротив меня. – Можно сесть?
Я радостно киваю, словно китайский болванчик.
Он придвигает стул. Его ноги слегка касаются моих. Но меня как будто бьет током.
Это его третий визит ко мне. Я ощущаю в груди приятное тепло. Моя бдительность ослабевает. Мое тело расслабляется.
– Что ты напевала, когда я вошел? – спрашивает он.
Я пожимаю плечами, внезапно смущенная тем, что он застукал меня за пением.
– Просто детская песенка, которая нравится Эвелин.
Его улыбка слегка тускнеет, но я делаю вид, будто не замечаю, потому что моя дочь поворачивает головку и смотрит на Синклера. Она улыбается ему, и когда ей кто-то нравится, этот кто-то нравится и мне.
– Хочешь подержать ее? – предлагаю я.
Синклер откидывается на спинку стула. На его лице застыло удивление. Он бледнеет и задумчиво смотрит на Эвелин.
Риган громко присвистывает.
– Не воспринимай это предложение как шутку, Высокий и Задумчивый Брюнет. Сладкая Мамочка никому не позволяет держать на руках ее ребенка.
Синклер молчит, и мне в душу закрывается нехорошее предчувствие.
– Тебе не нужно брать ее на руки, если тебе это не нравится, – лепечу я.
– Ей хорошо у тебя на руках, – тихо отвечает он.
Чтобы скрыть обиду, я наклеиваю на лицо улыбку. Мне и в голову не приходило, что Синклер может не любить детей. Ничего страшного, правда?
По идее, да. Но не для меня. Я хочу, чтобы Эвелин ему нравилась. Я хочу, чтобы он увидел ее сладкую улыбку и взял на руки.
– По-моему, ты ей нравишься, – говорю я. Синклер неловко ерзает на стуле.
– Разве ей не нравятся другие люди?
Я решительно качаю головой.
– Нет. Она почти ни к кому не идет на руки.
Риган выплевывает воду, разбрызгивая мелкие капли по всему столу.
– Надеюсь, ты шутишь?
Когда я уклоняюсь от ее вопроса и сердито смотрю на нее, она закатывает глаза и, держа обеими руками поднос, встает.
– Как всегда, было приятно пообщаться, Сладкая Мамочка.
Она уходит и начинает изводить другого пациента. Я делаю глубокий вдох и переключаю внимание на Синклера.
Он качает головой.
– Это твоя подруга?
– Риган? Я бы не стала называть ее подругой.
– У тебя есть здесь друзья?
Раньше я бы показала на Эвелин и сказала ему, что, когда со мной моя дочь, мне не нужен никакой друг. Но теперь этот ответ уже не работает так, как раньше. Мне нужен кто-то, на кого можно опереться, кто помог бы мне докопаться до моих воспоминаний.
– Нет, – наконец говорю я. – Здесь нет друзей… но сейчас здесь вы. Ведь вы друг, да?
– И всегда им был, Виктория. – Его рука тянется через стол. На секунду она зависает над моей, но в последний миг он ее убирает и переплетает перед собой пальцы.
Он все меньше и меньше кажется мне чужим. Чувства и эмоции пускают во мне корни и медленно, но верно растут. Перед моим мысленным взором мелькает воспоминание: мы вдвоем гуляем по дому в день переезда. Я ощущаю его рядом с собой, хотя, по идее, мне это не положено.
Мне хочется чувствовать себя виноватой. Порядочный человек всегда чувствует вину. Но это все равно что пытаться выдавить из себя слезы или сочувствие. Если их нет… то их нет, и это делает меня последней дрянью на свете.
Я снова украдкой смотрю на Синклера, но натыкаюсь на его взгляд.
– Я тебя помню, – говорю я так тихо, что, боюсь, он меня не слышит.
Но он слышит. Он тотчас бледнеет, и я не могу сказать, рад он или напуган.
Я должна заговорить, прежде чем храбрость изменит мне.
– Я помню, как встретила тебя возле дома. Для приемки работ, на которую я опоздала, верно?
– Ты не опоздала. Поверь, у меня были клиенты, которые…
– …которые опаздывали почти на два часа. Вот это опоздание, – заканчиваю я за него.
