Способны ли мы однозначно утверждать, что именно понималось римлянами под составом преступления? Для ответа на этот вопрос нам в любом случае придется выйти за пределы уголовно-правового поля в его узкой римской трактовке. На женщин, например, древнеримское публичное право не распространялось вовсе, но это не означало, что они не могли выступать в роли потерпевших, обвиняемых либо свидетелей по уголовным делам или просто высказывать свою точку зрения. Мы видели, что преступными могли быть признаны самые разные отклонения от принятых норм и правил поведения, включая не только явные нарушения действующих законов, но и поступки, идущие вразрез с общепринятыми нормами поведения или местными обычаями, неформальными соглашениями или традициями. Начнем с того, что и у самих римлян не существовало не только единого определения, но даже и общего термина, соответствующего современному понятию «преступление». Латинское существительное среднего рода crimen, которое мы привыкли переводить как «преступление», тем более что от этого заимствованного корня нами произведены такие термины, как «криминал», «криминальный» и т. п., включало значительно более широкий спектр значений и использовалось для обозначения любого упрека, обвинения, жалобы или даже просто негативного суждения, высказываемого в адрес кого-либо или чего-либо. Существительное crimen считается производным от глагола cernere, который означает прежде всего «отсеивать» или «просеивать» и — в переносном смысле — отделять зерна от плевел, что и приводит к смысловому значению «выносить решение или суждение» о ком-либо или чем-либо. Иными словами, приговор суда заключался в вынесении общественного порицания. Но латинский язык богат и на синонимы, также использовавшиеся для обозначения неправомерных, злых или вредных дел и поступков: scelus, maleficium, facinus, nefas, peccatum, delictum
[101]. Это лексическое богатство подразумевало возможность избирательного применения широкого спектра ответных мер со стороны государства, общества или высших сил, включая формальные слушания и разбирательства, самосудные расправы и внедрение в общество порочащих сплетен, предание публичному позору и проклятие именем богов.
Далее встает вопрос о достоверности имеющихся в нашем распоряжении свидетельских показаний. Мы убедились, что всяческие злодеяния производили на римлян чарующее воздействие. Поэтому и труды римских историков густо приправлены пикантными рассказами о всяческих ворах и разбойниках, грабителях и насильниках, беглых каторжниках и дезертирах, кровавых убийцах и коварных изменниках. Однако нам и по современным меркам вполне очевидно, что официальная статистика преступности далеко не всегда отражает картину преступности, и выяснить нужные данные зачастую оказывается весьма непросто. Криминальная статистика утверждает, что в реальном мире частота преступлений обратно пропорциональна их тяжести. Условно говоря, на миллион мелких краж обычно приходится не более тысячи вооруженных ограблений и не более ста убийств. Однако службам новостей мелкие кражи не интересны, и с точки зрения журналистов чем страшнее преступление, тем лучше. То же самое касается и античных авторов. Кроме того, описывая преступления, они вовсе не стремятся к объективности, а напротив — рассматривают их сквозь призму собственных политических предпочтений, социальных предубеждений и религиозных предрассудков, да еще и не располагая при этом твердой доказательной базой или свидетельствами очевидцев в подтверждение своей точки зрения. К тому же древние хроникеры зачастую не стеснялись злонамеренно утаивать правду, возводить напраслину, подтасовывать факты и искажать описание события, преследуя лишь им одним известные цели. Вообще, римских историков мало интересовали проблемы простонародья: историю творят люди великие, а потому на фоне описываемых ими грандиозных исторических событий летописцы и не считали нужным размениваться на рассказы о мелких преступлениях, их исполнителях и жертвах. В то же время мы имеем яркие, но обрывочные и зачастую субъективные рассказы (часто вымышленные) о прениях в суде — из частных писем и литературных произведений; они позволяют скорее почувствовать атмосферу времени, нежели понять механизмы судопроизводства. Наконец, в нашем распоряжении есть сотни административных документов, самыми примечательными из которых, бесспорно, являются чудом сохранившиеся и найденные среди египетских песков папирусы эпохи римского правления. Они показывают, как именно функционировала система, хотя бы на примере этой отдельно взятой провинции. Но даже среди них мы не находим полной подборки документов ни по одному делу, а то, что сохранилось, — буквально обрывочные свидетельства. А кроме того, есть ли у нас основания судить по египетской судебной практике о том, как обстояло дело в других частях империи?
Римляне объясняли преступления личной безнравственностью тех, кто их совершал. Дошедшие до нас тексты богато украшены притчами и иносказаниями, призванными вразумить читателей и наставить их на путь истинный, причем факты и суть дела зачастую остаются за скобками. Акцент на личностных качествах, толкнувших злодея на преступление, находит отражение и в поведении властей. Для них важно было не столько установить истину и выяснить, правда ли обвиняемый совершил инкриминируемое ему преступление, сколько определить, насколько опасными его действия оказались для общественной нравственности. В римском обществе, патриархальном и благоговеющем перед традициями, намек на свободомыслие интерпретировался как плевел, который может прорасти сквозь твердыню морали и разрушить ее. Преступление считалось проступающим на поверхность острием клина, который вбивают в фундамент общества с целью расшатать его.
Как нам относиться к подобным свидетельствам? Не счесть ли их преувеличенными, нагнетающими впечатление, будто опасность таится за каждым углом? Или же они транслировали реальные страхи? Психологи подтверждают, что великое множество людей испытывают тревогу и страх перед преступностью, даже ни разу лично с нею не соприкоснувшись. В чем же это выражается? В утрате доверия к ближним? В страхе перед незнакомцами и чужеземцами? В ощущении, что общество разлагается, а народ забывает о нормах нравственности, теряет всякую совесть и делается всё разнузданнее? Отличается ли боязнь преступности некими особыми качествами от других фобий и страхов, преследующих людей в повседневной жизни, таких как опасение попасть под машину или, например, аэрофобия? Преступников в Древнем Риме, вероятно, страшились никак не меньше, чем сегодня. Среди современных западных обывателей, вероятно, шире всего распространены страхи пасть жертвой сексуального или физического насилия, а также ограбления. Римляне также боялись всего этого, но сильнее страха получить физические и моральные травмы или лишиться имущества была озабоченность тем, как после поругания восстановить свой статус и организовать публичное отмщение обидчикам. Важно понять, насколько серьезным моментом являлся страх понести необратимые репутационные потери.
Говорить правду в лицо властям всегда опасно, и в этом отношении Римская империя ничем не отличалась от любой другой культуры. А потому следует с настороженностью относиться к отзывам об императорах и их режимах, оставленным поданными. Верить им на слово было бы равносильно заглатыванию пропагандистской отрыжки государственной идеологии. Когда мы читаем, что таверны закрывались из-за траура в связи со смертью императоров и что «нет такой провинции и города или высокопоставленного и почетного гражданина, которые не постарались бы прислать дары для воздаяния императору последних почестей», легко поверить, будто люди относились к императорам с искренней любовью (Тертуллиан, Об идолопоклонстве, 15; Геродиан, История императорской власти после Марка [Аврелия], IV.2). Согласно историкам, в ту пору «во всем городе наступал тогда торжественный, проникнутый, впрочем, своеобразной печалью праздник», и это говорит о том, что люди всё еще чувствовали себя способными получать удовольствие
[102]. При жизни же императоры, как мы видели, с помощью замаскированных под простых людей тайных агентов (а некоторые и самолично, не доверяя даже агентам) узнавали молву о себе; это говорит о том, что люди были вполне способны на критическое осмысление действий своих правителей. Кроме того, верить в искренность всенародной горячей поддержки императоров особенно затруднительно на фоне юмора и скептицизма в отношении вышестоящих начальников, что отчетливо читается в фольклоре и авторском творчестве: «При перемене власти государственной / Бедняк меняет имя лишь хозяина» (Федр, Басни I.15)
[103].
