В другом тексте говорится о беглецах, которые были счастливы навек покинуть Римскую империю, предпочитая «пользоваться среди варваров, живя в нужде, свободой, нежели нести среди римлян податную обязанность»
[92].
Многие беженцы естественным образом пополняли ряды разбойничьих шаек, орудовавших в границах империи. Анонимный автор датируемого IV–V веком трактата «О военном деле» обращается к императору с рядом предложений по улучшению ситуации в империи (причем описываемые им недостатки таковы, что становятся понятны причины, по которым автор предпочел не подписывать документ собственным именем). По его словам, выпуск в свободное обращение во времена Константина I Великого множества золотых монет возбудил в народе «стремление к накопительству и наживе», и это привело к цепной реакции самых пагубных последствий:
…изобилие частного золота, переполнившего дома могущественных лиц, вызывало разорение бедняков более знатными, и буйство бедноты, разумеется, [приходилось] подавлять. Но отчаявшаяся беднота, доведенная бедствиями до различных выступлений, теряла всё благочестие и уважение к законам, долженствующие быть перед глазами, и возлагала свое мщение на преступные деяния. Она многократно наносила Империи тяжелейший урон, опустошая поля, нарушая мир разбоем, возбуждая ненависть и, шагая от одного преступления к другому, поддерживала тиранов, дерзость которых прославляла твою добродетель больше, чем что-либо другое. Она многократно наносила Империи тяжелейший урон, опустошая поля, нарушая мир разбоем, возбуждая ненависть. (О военном деле, II.1–3, IV.1)
[93].
Из жалоб, дошедших до нас из других частей империи, следует, что чиновники повсеместно драли с народа три шкуры сверх налогов в казну. В серии из трех прошений на имя окружного магистрата, поданных египетским крестьянином в 298–299 годах, он жалуется: «В законах раз за разом говорится, что никто не должен страдать от притеснений или преступного вымогательства. <…> А тут из меня бессовестно и дерзко выбил три грамма золота и восемь серебра Акотас сын Германа <…> не в счет сбора налогов, а похитив мою собственность супротив имперских законов». В последнем папирусе крестьянин, пострадавший от бесчинства сборщика налогов, даже поднимается до обобщения: «. если бы дозволено было наглецам преуспевать такими путями, то все порядочные люди скромного достатка давным-давно были бы ими истреблены» (P. Cair. Isid. 65–67).
Императоры, к их чести, неоднократно предпринимали попытки искоренить это зло и пресечь практику чиновничьего мздоимства и поборов на местах, перепробовав самые разнообразные методы борьбы с коррупцией. В 331 году Константин даже узаконил радикальное решение и распорядился лишать лихоимцев главного орудия их преступного промысла:
По загребущим рукам чиновникам бить немедленно, дабы сразу одумывались, таково мое повеление; если же и после первого предупреждения не прекратят мздоимство, отсекать их [руки чиновников] мечом. Доступ к суду экзарха
[94] — не для продажи, и никакой платы за вход не допускает, <…> ибо уши экзарха должны быть равно открыты для внимания мольбам бедных и богатых (Кодекс Феодосия, I.16.7).
Но в действительности те же самые императоры, которые призывали надавать взяточникам по рукам, остро нуждались в сборах, взимаемых чиновниками, иначе им нечем было бы компенсировать растущие расходы на содержание госаппарата, так что, вероятно, они просто стремились ограничить аппетиты взяточников некими разумными пределами. Множество законов, принятых в поздней империи, указывает на регулярные злоупотребления полномочиями с целью вымогательства и даже на весьма распространенные случаи выбивания денег из бесправного населения любыми проходимцами, умевшими выдать себя за представителей власти. Одна из новых статей, принятых при Юстиниане, ссылается на прецедент, когда префекты ночной стражи брали под свою опеку или даже нанимали и покрывали грабителей за долю в добыче. Посему стражам порядка предписывалось в дальнейшем «ненавидеть и избегать подобных людей», а вместо них вербовать себе в осведомители и помощники «людей добронравных», и тогда «сойдут на нет грабежи и кражи, и ворованное будет проще разыскивать и возвращать, и виновных будет проще отлавливать», а затем и вовсе появятся небывалой праведности судьи, «которых никто и никогда ни за какие деньги не подкупит» (Новеллы, XIII.4). Разумеется, это сказки, оформленные царскими указами с целью выдать желаемое за действительное.
Людям, очевидно, чиновничьи поборы были не по душе, что и порождало зреющее недовольство государственным устройством, прежде всего из-за попустительства злоупотреблениям и даже их умышленного возведения в ранг системных явлений. Впрочем, большинство народа, вероятно, особых иллюзий не питало и вовсе не ожидало от системы государственного управления соответствия сколь бы то ни было высоким ожиданиям. Эффективности от чиновников никто не требовал, а следовательно, у нас нет оснований утверждать, что люди испытывали разочарование в системе, даже когда она явно давала сбои. Однако волокита и бардак, присущие поздней римской и ранневизантийской бюрократии, воистину потрясают. В 409 году на Рождество император Гонорий предписал префекту претория назначить в остающихся под властью Рима заморских провинциях «иренархов» — полицейских губернаторов с широкими автономными полномочиями, которые призваны были «устанавливать гармонию всякий на всей своей территории для защиты мира и спокойствия в провинциях». И ровно в тот же день Гонорий другим предписанием приказал тому же префекту претория упразднить тот же самый пост: «…звание иренарха, которое, претендуя на поддержание мира и охрану спокойствия провинций, не позволяет гармонии воцариться на отдельных территориях, должно быть раз и навсегда упразднено» (Кодекс Юстиниана, X.77; Кодекс Феодосия, XII.14.1). Не исключено, конечно, что в один из двух текстов вкралась ошибка, например по нерадивости писца. Или же два текста оказались датированы канцеляристами одним числом по невнимательности из-за общности темы двух распоряжений. Но даже если и так, сам факт решения на уровне императора вопроса о целесообразности сохранения автономии глав провинциальных правоохранительных органов ясно указывает, что даже перед лицом всевозрастающих угроз со стороны бандитов и варваров римские власти не исключали возможности упразднения местных полицейских формирований, считая, что те занимаются делами, прямо противоположными охране правопорядка. Также это свидетельствует и о напряженности отношений между центральным правительством и местными землевладельцами, на которых по-прежнему были возложены многие функции самоуправления. Отсюда и ситуация, в которой государство, с одной стороны, ожидало от них обеспечения сбора и выплаты неуклонно повышающихся налогов и при этом охраны порядка и недопущения бунтов, а с другой — боялось делегировать им слишком много полномочий, не испытывало особого доверия к местным элитам и стремилось при всяком удобном случае указать им на их адекватное место в социальной иерархии.
