Я в центре ванной комнаты.
Облупленный голубоватый кафель на стенах, по углам висит паутина, улавливается запах канализации. Над ванной натянуты две веревки для сушки белья.
Жертвы…
Под раковиной лежит тело первого мальчика: положение – на спине, зеленая футболка с персонажем из неизвестного мне мультфильма, бежевые шорты до колен, обувь отсутствует; светлые волосы, голова повернута набок, рот открыт, губы синюшные, на шее овальные кровоподтеки и ссадины.
Тело второго мальчика лежит в ванной: положение – на спине, голый торс, черные шорты, обувь отсутствует; грудь и живот покрывают множественные колото-резаные раны. Кровавые смазанные отпечатки маленьких ладоней на краях ванной и кафеле…
Светловолосые, худые.
Как же мне не хотелось сюда ехать…
– Где криминалист? – я перевожу взгляд на Кривина. Выглядит он довольно болезненно: черные круги под глазами, впалые щеки с темной щетиной и крайне тяжелое дыхание. Несмотря на низкую температуру в помещении, на его лбу выступили капли пота.
– Фотографии сделал и вышел. Без него справимся.
– Ты когда в последний раз отдыхал?
– Да это простуда… Наверно. Зараза, не вовремя, – нахмурив брови, он достает из внутреннего кармана пиджака ручку. Щелчок – она готова к работе.
– Ну да, а в другое время она была бы кстати, – нервно усмехаюсь я.
– Да ну тебя, – отмахивается Кривин. – Давай уже к делу.
Раскрытый чемодан я кладу на пол и вытягиваю две медицинские перчатки.
– Получается, что отчим задушил одного и зарезал второго?
– Вот протрезвеет, и спросим, – Кривин усиленно трет правый глаз, и, кажется, не особо хочет в чем-либо разбираться.
Никакой сосредоточенности. Это раздражает.
Я сажусь на корточки у тела задушенного мальчика и поворачиваю его голову так, чтобы лучше рассмотреть шею: с обеих сторон имеются небольшие округлые кровоподтеки, а с правой стороны под углом нижней челюсти – полулунные ссадины от давления ногтями. Типичные следы удавления руками. Но глубина ссадин не характерна для обычных коротких мужских ногтей.
– Там женщина у лифта плачет. Это их мать? – я выпрямляюсь и изучаю взглядом ванну. Когда-то она была белой. Или желтоватой от налета. Сейчас она в алых разводах.
– Да, а что?
– Во время убийства она была дома?
– Ну да, – Кривин зевает и жмурит глаза.
– Тоже пьяная? – я поворачиваю голову второго мальчика в бок. Такие же глубокие ссадины, как и у первого.
– Вообще в хлам. Даже стоять-то не может, так и сидит с самого приезда дежурки.
– Хм… У обоих ссадины. Глубокие. Не очень похоже на мужские ногти.
– Да? Ну, может, он долго не стриг или гитарист какой-нибудь, – новая информация не интересует следователя. Его безразличный тон выводит из себя.
Толкает в пропасть.
Табуретка – голова. Голова – раз. Голова – два. Углом в висок…
Нет.
– С чего ты решил, что отчим один их убил? А если он их и не убивал? Эта мать, почему там сидит? Она тоже подозреваемая! Да, что с тобой не так? – мой поток вопросов частично возвращает Кривина на землю.
– Я… Я… И правда… – он вытирает рукавом рубашки пот со лба и хмурится. – Иванчук! Иванчук!
Бас следователя раскатывается по квартире, призывая полицейского. Тот заходит.
– Крути Квасову! Подозреваемая!
Иванчук кивает и уходит. Все просто. Просто исполняет приказы. Просто крутит, кого скажут.
– Мда… Пожалуй, возьму больничный, – вздыхает Кривин. – Давай уже протокол нач…
Но его прерывает раздавшийся из подъезда истеричный женский визг, за которым следует отборный мат. Следователь тут же срывается с места и выбегает из квартиры.
Я остаюсь. Я заглядываю в раковину: на краях сливного отверстия видно небольшое количество крови – кто-то пытался отмыть руки.
От такого руки не отмыть.
Если бы я мог воскрешать мертвых… Взмахнуть руками, что-нибудь пробормотать и вытащить мальчишек с того света.
Но к какой бы жизни я их вернул? Совсем дети… Они не в состоянии уйти и жить самостоятельно. А продолжать находиться здесь – сущий кошмар.
К какой бы жизни я их вернул… Детдом? А там…
Пятьдесят на пятьдесят.
Взмахнуть руками и что-нибудь пробормотать. Всем счастливую жизнь!
Утопия…
Не в этом мире. Не с людьми.
Утопия – несбыточная мечта. Невозможная, нереальная. Чья-то злая шутка: подселить идею об идеальном обществе.
Есть эмоции – нет утопии. Есть чувства – нет утопии. Есть душа – нет утопии.
Бездушная податливая масса – не утопия.
В подъезде суматоха, голоса, брань. Кривин возвращается с перекошенным от злости и поцарапанным лицом, а я все также стою посреди ванной.
А они лежат.
– Вот же ж сука! Твою-то… Может, ты и прав насчет нее. Бешеная тварь! Явно не все дома… – он обреченно садится на табуретку и выдыхает. – Крови нет?
– Немного. Сопротивлялась? – я бросаю беглый взгляд на его лицо. Сейчас оно интересует меня меньше всего.
Не интересует.
– Еще как! Иванчуку тоже досталось!
Я хмыкаю. Ничего смешного.
– Ладно… Давай начнем, – Кривин два раза щелкает ручкой и готовится писать.
Клац-клац.
* * *
Я закрываю чемодан, потому что мы сделали свою работу. Осмотрели, записали, подумали, убедились.
Незамедлительно покидаю квартиру и собираюсь спускаться вниз, но ко мне подходит невысокая старушка. Это она пыталась утешать Квасову.
– А я всегда говорила, что эта семейка выкинет что-то такое… Пили же постоянно. Муженек каждую субботу под дверью валялся, представляете? Даже открыть ее не мог. Я ж сама видела, как эта Ксюша, ну Квасова, постоянно младшенького лупила! Ай-яй-яй… Да, и отчим тоже лупил. И старшего, и младшего…
Много слышит и видит.
Поймав на себе мой взгляд, она замолкает и поджимает губы. Кожа на ее лице морщинистая, глаза – бусины, большая родинка на правой щеке. Обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки.
Наверное, ей одиноко.
– Андрей! У вас тут ценный свидетель, – я зову Кривина, который только выходит из квартиры.
Старушка не хочет участвовать в уголовном процессе, рассчитывая просто повздыхать на лестничной площадке, а затем вернуться к своей размеренной жизни.
– Но… – начинает она, однако Кривин ее тут же перебивает и отводит в сторону.
