– Надо же, как ты похож на отца… и такой же идиот.
Больше не оборачиваясь, он пошел прочь, в паре сотен метров от дома сел в неприметную машину и уехал.
Едва дверь за незваными гостями захлопнулась, Надежда попыталась освободиться. Она не могла и мысли допустить, чтобы муж застал ее связанной. Тогда ей придется рассказать ему все… Нет, только не это!
Сперва она попыталась дотянуться до веревки на правой руке и развязать узел зубами, но из этого ничего не вышло, ей не хватило гибкости. Потом попробовала просто растянуть веревку, но тоже безуспешно. И тут Надежда вспомнила, что кресло, в котором она сидит, примерно год назад сломалось – у него отломился правый подлокотник. Тогда она сама починила его, посадив подлокотник на клей, и все вроде было хорошо, но вряд ли подлокотник держался прочно…
Надежда напряглась, навалилась на подлокотник всем весом… и он, хрустнув, отломился. Дальше дело пошло быстрее, и через пять минут Надежда полностью освободилась.
Она поспешно принялась за уборку, и уже через час в квартире не осталось никаких следов постороннего вторжения. Только отломанный подлокотник.
Так что, когда Сан Саныч вернулся домой, он застал жену за попытками приклеить его на место.
Вид у мужа был растерянный и удивленный.
– Представляешь, Надюша, этот человек от заказчика так и не появился! – заявил он с порога. – Ждал-ждал его на вокзале, два поезда пропустил. Звоню ему – никто не отвечает, потом говорят, что телефон вообще не обслуживается…
– А я тебе говорила – нечего было и ехать! Только выходной день испортил!
На самом деле Надежда ничего не говорила, строжила мужа для порядка.
– Да, ты была права… – покладисто согласился Сан Саныч. – А что это ты делаешь?
– Как – что? Я же давно просила тебя починить это кресло, не дождалась и решила сделать это сама.
И опять-таки ничего она не просила, но муж мигом принялся за дело. Потом они сели пить чай с пирогом, который чудом не пострадал, и коробка почти не помялась.
Старик вошел в свою квартиру, запер дверь на все замки и тяжело опустился на обитый искусственной кожей пуфик, чтобы перевести дыхание и унять сердцебиение.
Он еще может собраться, вернуть прежнюю силу, но надолго его уже не хватает. Ну, ничего, если то, что рассказывают об этих камнях, – правда, он вернет себе прежнюю силу и выносливость. Ему будет дана вторая попытка, гораздо более удачная, чем первая.
«Очи Анаит»…
Полжизни он обладал одним из камней и только теперь, в глубокой старости, нашел второй …
Нужно провести ритуал и сделать это как можно скорее – ведь в его возрасте каждый день может оказаться последним.
Он вошел в комнату, взял с книжной полки толстый том «Молот ведьм» и достал из тайника черную бархатную коробочку. Из кармана вынул вторую и на мгновение прикрыл глаза. Наконец осуществляется мечта всей его жизни…
Как долго он этого ждал! Казалось бы, его сердце должна переполнять радость, но этого не происходило.
В чем дело? В том, что он уже не способен на сильные чувства?
Или в чем-то другом?
Что-то не так…
Нет, нужно провести ритуал!
Старик положил обе коробочки на стол, задернул плотные шторы, вставил в старинный серебряный подсвечник свечу и зажег ее. По стенам заплясали отсветы живого пламени.
Затем одну за другой открыл обе коробочки.
Сначала – свою, ту, что хранилась в «Молоте ведьм». Комната наполнилась таинственным голубовато-зеленым подводным свечением.
Он открыл другую коробочку… Второй камень тоже сверкал, но оттенок этого света показался ему каким-то фальшивым, искусственным.
Нет, не может быть. Камень – тот самый, который он искал все эти годы. Не нужно сомнений, не нужно колебаний. Скорее провести ритуал – и начать новую, яркую жизнь, обрести достойное его величие.
Старик поднес камни к пламени свечи.
Сначала – свой, хорошо знакомый…
Отсветы на стене ожили, задвигались, заколыхались, приобрели смысл, превратились в четкие, изящные буквы древнего армянского алфавита.
Старик невольно вспомнил, как во время Валтасарова пира на стене вспыхнула роковая надпись: «Мене, текел, упарсин», но отбросил это неуместное воспоминание.
Он поднес второй камень к пламени свечи – и на стене справа от первой надписи проступила вторая. Старик не поверил своим глазам.
Изящные, аккуратно выписанные буквы не имели никакого отношения к древнему железному письму. Это была кириллица, обычный русский алфавит, и старик легко прочел надпись:
Наша Таня громко плачет,
Уронила в речку мячик…
– Что? – прохрипел он, не веря своим глазам.
Его обманули, обвели вокруг пальца… А две надписи на стене медленно и неотвратимо сближались, буквы кириллицы наползали на железное письмо, поглощали древние армянские буквы, как маленькие хищные насекомые.
Вот они совместились – и по стене, где только что светились две надписи, замелькали вспышки, искры, крошечные молнии. В воздухе запахло свежестью и холодом, как во время грозы.
– Что… что это?.. – Старик привстал, схватился за сердце – и упал лицом на стол.
Едва заказчик ушел, ювелир надел свой лучший камзол и отправился в дальний конец улицы ювелиров, где стоял скромный двухэтажный дом. Окна его были закрыты ставнями, которые много лет не открывались, крыльцо рассохлось, черепичная крыша заросла мхом и давно нуждалась в ремонте.
Ювелир осторожно поднялся на скрипучее крыльцо, постучал дверным молотком.
– Кто здесь? – раздался за дверью такой же скрипучий старческий голос.
– Иоганн Мельцер, член цеха ювелиров. К твоему хозяину господину Кирхнеру.
– Мой хозяин давно уже никого не принимает. Особенно членов ювелирного цеха.
– Передай ему, что пришел его былой подмастерье Ганс. Мне нужен совет. Может быть, он не откажет мне в память о прошлых временах.
Прошло несколько минут, и дверь со скрипом отворилась.
На пороге стояла сгорбленная старая служанка:
– Заходите, сударь. Хозяин согласился вас принять.
Ювелир прошел в полутемную комнату, в глубине которой возле камина стояли два старых кресла с потертой обивкой. В одном из них сидел старик с белесыми незрячими глазами.
– Это правда ты, Ганс? – проговорил старик слабым, дребезжащим голосом.
– Я, сударь. Если вы сомневаетесь – вспомните, как высекли меня, когда я расколол камень госпожи советницы.
– Да, это точно ты! Сколько же лет прошло с тех пор? Двадцать? Тридцать?
