– Тот, кто сказал тебе это, идиот, – задумчиво сказал Владимир, почесывая пальцами подбородок.
– Я сама так думала.
– Может, война не всегда только отрицательна. Она научила тебя ценить жизнь, бороться. Ты повзрослела. Впервые в жизни тебе пришлось отвечать за себя самой, а это лучшее, что может пройти человек, потому что это его разбудит. Самое важное ведь в нашей жизни – идти, гнаться за вопросом, почему мы здесь. Едва ли ты поймешь, но путь пройти обязан.
– Жить хочется. Смеяться.
– Так и смейся.
– Смеюсь сквозь слезы иногда. Иногда совсем как в детстве, словно и не было всего.
– Так верно.
Женя задумчиво посмотрела на него и ничего не ответила.
– Как бы ни хотел, этой войны не опишешь. Никогда. Даже пробовать – преступление. Говорить о чужом горе отстраненно – сочувственными и потому лживыми словами… я не могу. Не стану. Могу описать свои перипетии, это легче. Это не так страшно. Мы, по крайней мере, были взрослые против взрослых. Так честнее. Но детей… Это ни словами, ни кинопленкой никогда не донести. Это было, и в полной мере об этом могут говорить лишь выжившие свидетели. Я не хочу писать никаких хроник, ничего вспоминать. Даже та ничтожно малая часть, которую я испытал или увидел, заставляет меня с внутренней дрожью молчать. Потому что это слишком страшно, на это не хватит душевных сил. Это не поддается анализу, огранке. Это то, что человек видеть не может, не должен. То, что он не сможет до конца осознать, да это и к лучшему. Может, это забудется со временем. Но есть вещи, которые остаются навсегда.
– Володя, мы ведь не знали, что время наше страшное. Мы просто жили, мы старались быть счастливыми по мере возможности. Нам казалось, что трудности – это рок, несправедливость, мы не вдавались особенно в детали, кто виноват и зачем. Все было относительно просто. Это будущие поколения будут делать какие-то выводы. Мы не можем, потому что в этом соку варились. Как можно воспарить над собственной жизнью и сделать о ней вывод еще до смерти?
Владимир быстро и скованно кивнул. Ничего еще не было кончено, он чувствовал пробуждающиеся силы и вкус к происходящему, слух к тому, что творилось внутри него, как ростки, затоптанные под снегом, наперекор выбиваются, восхищая своим маниакальным стремлением к жизни.
– Я люблю тебя, – сказала Женя, и Владимир с тревогой и обреченностью взглянул на нее сверху вниз, со вспорхнувшей, но тут же стихнувшей мыслью. Отпустило. Не может быть у окутанной этой телесной ерундовостью таких безмятежных глаз в момент давно запланированного невесть куда ведущего признания.
Накрыла тишина, заполоненная запахом. Женю умилял звук собственного дыхания. Он обнял ее еще раз и почувствовал Женину дрожь и холодящий интригующий запах, но это не вызывало во Владимире низменных инстинктов. Темного опутывающего обаяния, как у некоторых игривых знающих свою силу дам, она была напрочь лишена.
«Неискушенная девочка, – думал он. – Зачем ты здесь? И почему столько обрушивается на твои плечи? Кто посмел столько взвалить, через столько заставить тебя пройти? Хотя, быть может, тебе пора было вырываться из грез».
Владимир знал, как много придется приложить усилий, чтобы хотя бы затереть, раз уж вытравить не получится, произошедшее месиво, разброс мыслей. Память играла на руку, а вот смытые картины не рассасывались, вгрызаясь в подсознание.
Владимиру не была свойственна выжженная всеобъемлющая тоска без конца и без края, не утихающая даже во сне, она больше подходит имеющим все и потерявшим. А у него не было семьи, да и не хотелось. Женина беззащитность пала на свободное место его души, ороговевшего, отжившего стариковского сердца, которое истово тянулось к возрождению, но после длительного отдыха, не торопясь. Если бы он действительно любил ее, плюнул на все и остался – Владимиру претили высосанные из пальца поводы не быть рядом с человеком, составляющим все, уйти, разразившись драматичной тирадой.
Не то чтобы Женя вновь хотела потонуть в бессмысленной пелене брака, но предпочла бы, чтобы он остался подле, пусть как друг, брат, это теперь не имело значения, лишь бы знать, что с ним, сохранить у себя под крылом. Так много было потеряно, хотелось сохранить ценность человека, оставить, придавить к себе.
32
Когда Женя и безмолвный Максим, неспешно шуршащий за ней и обдумывающий то, что произошло в его жизни за последние месяцы, добрались до озера, куда неугомонная девушка затащила своего спутника, вперед них уже выступило промокшее утро. Горизонт сыростью вставал где-то за лесом, прохлада реки подбиралась к пальцам бурым туманом, сизым ветром… А солнце топилось под толстым слоем таящейся воды неба. Оторванное светило всходило из спутанных клубков облаков. Листья клавишами ходили под руками ветра. Водоворот превращал небо в бурную реку, облака бродили и вливались друг в друга, образуя темно-серые воронки.
Женя тосковала по Владимиру, но утешалась, что рядом остался еще один человек. Он никуда не исчез, этот странный Макс… Молчал, бурча, что-то себе под нос, смотрел на нее долго и вдумчиво, так что Женя терялась и опускала свои светящиеся глаза.
– Самое приятное в жизни – завидовать самому себе, – вдруг разрядил Максим электричество в воздухе то ли от возможной грозы, то ли от невнятности их нахождения бок о бок.
– От Владимира я слышала, что Дарья была острословом. Видно, вы с ней могли в этом посоревноваться.
Максим сейчас как никогда мог в полной мере оценить не вычурную, а достойную сложность этой женщины. Примитивность претила ему.
Брожение любви, сладость и страсть отворили Женин разум и завладели им. Это так давно утихло, она привыкла жить как будто засушенной и не чувствовать собственного увечья. И вот как будто взрывалось, всходило вновь. И она готова была лететь на огонь. Снова, как тогда… Препоны и скучные догмы казались лживыми. Теперь Женя верила, что все будет хорошо. Раньше ей не хватало опыта, и ощущение грядущего омрачалось каким-то фатализмом. Теперь же Женя была уверена, что жизнь больше зависит от нее и подвержена не капризам других людей, а ее собственному мироощущению. Она опасалась неверно истолковывать намеки, которые Макс, возможно, вовсе не расточал, боялась увлечься и прогадать… Но поддаться было чертовски заманчиво.
– Для любви страшно видеть, что ты отдаешь больше… – снова внезапно, но как-то почуяв ход ее мыслей, озвучил Максим.
Скулы Жени приподнялись в мелькнувшей улыбке, а затем она по привычке поджала рот, после чего обнажила зубы.
– Я не согласна, – сказала Женя и почувствовала значимость этого откровения. Ведь она перечила лишь тем, кому верила, кто был ей близок.
– К счастью, жизнь тем и хороша, что многообразна. Что проку обижаться, если в диалоге человек так или иначе высказывает свое мнение или, что хуже, чужое, заимствованное?
Почему он заговорил о любви? Непривычно было обсуждать это чувство, святое, ускользающее, с мало знакомым, но таким почему-то близким мужчиной. Словно он подбивал ее на что-то или создавал двусмысленность. Ей стало стыдно. Женя посмотрела в вытянутое лицо Максима, в его колдовские глаза. И ее охватило ощущение спокойствия и неги беспорядочно с близким страхом, ведь она понимала, к чему движется эта фантастическая прогулка по местам, словно возросшим из древнего сказания.
