Женя, так и не принявшая факта, что Владимиру нужно отправляться в путь, застыла, вздохнув и не понимая собственной реакции. Но ликование мало-помалу затапливало ее вкупе с беспредельной благодарностью, что он так поразительно угадал… Угадал то, в чем она сама не смела до конца отчитаться. Владимиру вновь бросилось в глаза, что Женя мила, а этого никогда нельзя было сказать о Владе. Та умела быть дружелюбной, веселой, даже привлекательной… И только. При близком изучении что-то в ней, скорее всего, именно внутренний стержень и умение стоять на своем, особенно никого не переубеждая, отталкивали. Неспособность гнуться в жизни была полезна, а в суждениях ограничивала эволюцию взглядов.
– Так и не понимаю, зачем ты уезжаешь. Никто не станет на тебя охотиться.
– Мы этого не знаем. А гнить в заточении я не стану. Итак они поломали меня достаточно, я больше не их пешка.
– Но… они найдут тебя, где бы ты ни был.
– Зато я усложню им задачу. Да и потом, не такая уж я важная птица, чтобы из-под земли доставать. Если бы валялся под их носом, грех был бы не подобрать. Теперь у меня нет дома. Так и прилипать к какому-то куску земли не за чем. Могу жить как хочу и как хочу передвигаться, меняя места и людей, как кочевник.
– Это быстро надоест.
– Мне плевать уже, – честно соврал Гнеушев.
– Личность всегда против системы, выше общества. Но, если заиграться, можно попасть из одной тюрьмы в другую. Как Юрий. И гораздо продуктивнее освободиться в своей голове, а не внешним видом и действиями. И тем быть счастливыми.
– То есть, если я правильно тебя понял, ты предлагаешь сидеть сложа руки?
– Это ведь все не важно…
– Женя, не то время сейчас, чтобы что-то было не важно. Правы были большевики, когда гнобили личную поэзию – не то время было для индивидуалистов, а ты идешь по их пути. Это можно только в спокойное благоустроенное время.
– Ни одно время не может быть спокойным и благоустроенным. А жить и быть счастливыми хочется всегда.
– Сейчас это почти невозможно. Бывают времена более или менее спокойные. Наше – менее. Понятно, что всегда у власти люди со своими слабостями и расчетами, но порой это приобретает катастрофические формы.
– Репрессий уже не будет, после войны все пойдет иначе.
– Забылись просто ужасы последнего десятилетия.
– Ты говоришь точно как Юра…
– Он не такой уж идиот. Мы просто переборщили с критикой.
Женя неудовлетворенно вздохнула, сдвинув брови.
Куда он уходил от нее? В какие неведомые города, к неведомым людям… Зачем? Абсурдно… Его больше не волновали людские группы, сообщества. Даже они. Он хотел быть сам по себе. Так легче, но до безумного сложнее.
До вымученного решения скрываться и бежать, не имея ни родины, ни нормального пристанища, Владимир хотел поднять Женю, защитить ее от следующих Скловских. Он не ругал ее за беззащитность – после редкостной выдержки, проявленной ей в недавнем деле, Владимир понимал, что беззащитность Жени вызвана порядочностью, а не отсутствием силы духа. Его, как главное фигурирующее лицо в обвинении Скловского, тоже могли проверить. А повторять судьбы поколения по колено в холодной грязи ссылок ему не хотелось. Он понимал, что просто не вернется из подобного похода.
Владимир сомневался, захочет ли Женя после такого отрезвляющего опыта вновь смешаться в совместной жизни с мужчиной. Он даже не успел спросить – новые соображения перекрыли похвальное желание уберечь ее. Но, похоже, он не одну ее бросает. Удивительно, как в мире все взаимосвязано и непостижимо подчас… Муть предстоящего существования без друзей и родственной души рядом колотила. Но все это можно в той или иной мере приобрести, как и качества характера, а потерянные годы и здоровье не вернешь…
Женя сидела на лавке золотой осенью и меланхолично взирала на еще не стершийся закат. Отбывающий от нее, должно быть, навеки человек раскрывал глаза, по возможности просвещал, направлял путь, сам того, может, не желая, даже отдал ей ребенка, чего она так судорожно и потаенно желала и не могла достичь несколько последних лет… Рядом, притаившись и восхищенно наблюдая за бликами солнца в опавших листьях, сидела Надежда. Женя была бесконечно благодарна Владимиру Гнеушеву. И вот теперь остаться одной?.. Уставшие осенние деревья мешались во власти заметающего дорогу света. Солнце медленно заливалось за горизонт соком чайного заката, покрывая иссушенную землю. Долины аллей, завернутые янтарем, осыпались на узкие дорожки сушеным золотом. Женя сидела в своем темном пальто, морозя волосы о потухающий закатный свет. Сладкая лирика мига и предрешенность будущего заполняли голову тяжелым чугуном. Но на ходу это частично выветривалось, становилось легче. Вдруг она опомнилась и схватила свою девочку, освященную ласковым солнцем, закружив ее по брусчатке. Прохожие останавливались и с улыбкой смотрели на эту сцену. Что-то было донельзя пронзительное в детях, укутанных едва ли не в лохмотья, но смеющихся открыто и проникновенно, разглаживающих тени на лицах тех, кто плелся с тяжелой работы или потерял все.
31
Когда Владимир обнял Женю на прощание, в нем ничего не дрогнуло, не разлилось. Это были братские или отцовские объятия. Она же всерьез сожалела… Душа ее несмотря ни на что осталась гибкой, восприимчивой. Как неопытная девочка, она воображала влюбленность в человека рядом, от которого видела только добро… И терпеть не могла себя за эту уязвимость, за то, что он ничего подобного и не мыслил.
Способность испытывать счастье у Владимира отшлифовалась и почти забилась во времени. Дарья, Женя слегка отогревали, но все это было не то… Не то, что раньше.
– Бог знает, что нас еще ожидает… – сказал он скованно и чуть было не обреченно, но вовремя невесело улыбнулся.
– Самое жуткое позади, Володя.
– Было бы замечательно. Но я теперь подвоха жду во всем. Не так-то просто жить с этим вечным страхом.
– Это пройдет, отойдет… Голодающий после насыщения по инерции копит еду, а затем все становится на круги своя. Натура человеческая гибкая.
– Не то же ты время выбрала для таких раздумий.
– Главное помалкивать и все. Не лезть на рожон. Знаю, звучит мерзко. Но здраво.
– Ничуть не более мерзко, чем пахать в лагерях. Пропаганда вредна и комична в любом ее проявлении.
Если не иметь установки поливать грязью даже то, что выверено поколениями и полезно, можно вполне сносно протянуть жизнь. Не ненавидя планету за то, на что вовсе можно закрыть глаза.
– Ты считаешь себя слабой, – сказал Владимир отстраненно, устремив стеклянный взгляд вдаль, вглубь. – Но подумай, что ты пережила. Не какие-то выдуманные лживые проблемки людишек с маленькими страстями. И не сломалась. Не повредилась умом. Не покончила с собой. Живешь и тянешь дальше.
– Нас иначе воспитывали, Володя. Это у дореволюционного поколения было два выхода в случае затруднения – пуля или стакан, потому что, имея слишком длинные крылья в творчестве и любви, они не имели когтей к жизни. Самоубийства, как ни странно, как раз большей частью от пресыщенности, не от лишений. Я не говорю о больших трагедиях вроде судьбы Цветаевой. Это совсем иное. А меня ничего с рождения не было, нечего и терять. Привыкла. Знаешь, все эти «принятые суждения» такая глупость… «Принято считать»… Кем? Почему? Самоубийства и по воле случая бывают, и по наитию… Это не обязательно слабость и эгоизм, кем это меряется? Кто имеет право суда? Как-то классифицировать не поддающийся оценке многогранный, как океан, мир человеческих чувств, хитросплетений судьбы и случайностей… Подлость, ограниченность, бесчеловечность. Может, я и правда не так слаба, как кажется.
