Женя слушала молча. Слишком сказанное отвечало ее новым представлениям о жизни.
– Я могу добавить только то, что если говорить как вы, то может вовсе не остаться преград и хорошего тона, можно уверовать в свою исключительность и непогрешимость.
– Мне это не светит.
– Вам возможно. Но на планете еще много людей.
– Мы, растершиеся временем, должны собрать осколки и тянуться друг к другу за утешением и спокойствием. Кто так хорошо поймет человека, бывшего на фронте, как не вы, блокадница?
– Да нет в стране человека, которого так или иначе не коснулась война, зачастую в самых страшных проявлениях. Дошло до того, что голодающие в селениях уже считаются легко отделавшимися.
Максим устремил взгляд вникуда, так знакомый Жене взгляд человека, поддавшегося мыслям. Женя прищурила освобожденные глаза и сказала:
– Это очень плохо, что сейчас мне хочется бежать, кричать и видеть солнце, его закат?
Максим с умильной улыбкой в своих свирепых от блеска и слабой, но яркой окраски глазах приостановился и удостоил спутницу одобрительным кивком, как бы призывая выполнить то, что она намеревалась.
30
Жизнь Владимира рассыпалась, будущее шаталось, память не только об ужасах войны, но и о своих проступках саднила… а вдали пока не было цели, и лишь один неприкаянный, каким-то чудом к нему прибившийся якорь вырисовывался во всем этом.
– Боже ты мой! Да неужто не найти мне сильную женщину? – поделился Гнеушев сомнениями с Женей.
– Ты сам сильный. А два сильных человека вместе – вихрь. Они либо создадут нерушимый союз двух великих людей, упиваясь скандалами, притираниями мнений, бурными и сладкими примирениями… Либо сломят симпатию и разойдутся. Тут уметь надо, учиться сосуществовать. В придачу к силе здесь необходима терпимость и мудрость.
– Да не нравится мне слабость! Я ее презираю.
Женю кольнуло.
– Дарья, даже пройдя войну, не научилась видеть глубину и трагедию. Она воспринимала страдания и горечь, но как-то игрушечно, играючи… Истинные тупики и чужие проблемы претили ей. Что это, как не инфантильность? Своей невозможностью что-то решать она прикрывалась как щитом.
«Только в том, что действительно было ей нужно, она проявила завидное постоянство», – подумала Женя, сузив глаза.
Владимир, не обращая внимание на рассеянное волнение собеседницы, продолжал бушевать:
– Что может быть отвратительнее, чтобы тащить за собой, повелевать, направлять? Думаю, в наше время женщинам уже достаточно показали, что они не обязаны смотреть в рот своим избранникам. Так почему не заиметь волю?
– Сильной женщиной стало модно быть лишь в нашем веке. Мы не адаптировались еще. Слишком недавно мы вырвали свободу, что ждать прогресса через поколение? К тому же, ты забываешь, сильной волей обладает вообще очень небольшое число людей, и от пола это никак не зависит.
После урегулирования конфликта со Скловским и прозрачной победы над ним Владимир краем уха услышал, что кто-то на работе интересуется причинами его ранения. «Это из-за Скловского, как пить дать. Роют по знакомым, их излюбленный прием. Настал мне конец…» Настоящее нависло давящей угрозой, он буквально нюхом чуял, что рядом тревожно. Вдруг вскроется, что он сам себе нанес то увечье? Тогда трибунал, и поминай, как звали… Постепенно сформировывались, выплывали из разума пути решения. Сложно было, только кое-как обуздав баламучение окружающего действа, вновь рубить все до основания и опять трястись по грязным вагонам, направляясь, куда глаза глядят… Но иного выхода Гнеушев не видел. У Жени-то все чисто в прошлом, ее не тронут.
Будущее оформилось, приняло необходимую неотвратимость грядущего.
Он неприятно поражался вопиющему для молодой женщины поведению, очерняющему чужой блуд – Женя съеживалась и разражалась тирадой, что это аморально. Вылечить эту скрытую зависть чужой полноценности и цветущести могла лишь собственная. Раньше Владимир считал такую реакцию на чье-то разгульное поведение последствием пуританского воспитания, а теперь производным травмы. Так Женя не осуждала, а предупреждала не делать того же… Или полагала, что все физические взаимодействия непременно приведут расплате, и сами по себе непозволительны. Владимир не предполагал таких стенаний из-за идеи ребенка. Для него этот мир гинекологических кабинетов и грубых врачей был не только закрыт, но и не написан вовсе.
«Для того, чтобы мыслить глобально, нужно быть свободным. Но свобода не должна плавать в грязи». Гнеушев улыбнулся этой теории и невольно поразился, как вырос в последнее время. Вырос… А желчи накопилось в нем немерено.
Вот в чем особая горечь – ее ловкое тело казалось ей самой полностью бесполезным, что вело к бездне неудовлетворенности собой и миром, нарушению границы, за которой начинается спокойствие и счастье. Особенно долгими ночами Женя возвращалась к традиции выплевывать рыдания в подушку.
Быть может, выйди Женя замуж не за Скловского, она была бы уже счастливой матерью, растрепанной, дородной. Или представительницей обычной прослойки, остановившейся в своем развитии. И, кто знает, если сейчас все пойдет так же и дальше, не будет ей стимула, посыла, взрыва, она со временем превратится в ворчливую невоспитанную старуху, чересчур болтливую от одиночества, или бестактную, или желчную от впустую прожитой жизни…
Озарением для Гнеушева оказалось принести Жене того ребенка у моста. И скупо передать без лишних пояснений. Вульгарная соседка без расспросов отдала Гнеушеву ребенка, чтобы не возиться с детским домом. А мать уже лежала в земле. В послевоенную разруху едва ли кто-то начал бы всерьез интересоваться судьбой малыша.
Женя с восхищением оглядела бесценную ношу, не понимая до конца, что от нее требуется. Толчок счастья и скорби запоздалых сожалений сорвался одновременно с догадками, когда она поняла, что подразумевают замкнутые глаза Гнеушева, пьющие ее реакцию. Внешне же она как могла спокойно приняла на руки ребенка, оказавшегося девочкой, и опустила нос в ее льняные волосы, не зная, что сказать от обуздывающего ее вихря сплетшихся чувств и мыслей.
– Надежда, прошу любить и жаловать. Беспризорник.
Максим, все чаще приходивший к Жене, был несказанно удивлен этим нежданным пополнением, но, если и усмотрел в этом какую-ту угрозу себе и своему спокойствию, благоразумно промолчал. Настала пора и ему переосмысливать некоторые аспекты своей жизни. Перспективы оказались заманчивее возможных трудностей.
Владимир глянул на Макса с уважением и каким-то непримиряющимся сродством, словно этого было недостаточно, чтобы растопить лед похожести и чисто мужской неприязни, корень которой был зарыт в соперничестве и нежелании иметь под боком кого-то идентичного. Хотелось быть в единственном экземпляре и одинокими вечерами собирать по частям осколки своей жизни, а не возрождаться так скоро.
– Это мой прощальный тебе подарок. На всю жизнь подарок, и, надеюсь, с дорогой памятью. Ты только оформи ее как надо.
