– Раньше верили в бога, чтобы не загнуться от отчаяния. Теперь в коммунизм. Как ни странно, и то и другое действительно работает – утешает, придает сил. К твоей тираде я добавила бы лишь то, что людям нужно не рабство, а наркотик.
– Это идентично.
Женя поверила, приняла… И все же не могла отделаться от искушения поговорить об этом еще и с Максимом. Было отрадно, что теперь она могла выбирать, кому из двоих что-то рассказывать или умалчивать. И если обижалась на одного, можно было идти к другому. Она слишком переоценивала пользу своего недавнего одиночества, считая, что так ей не навредят больше. Люди оказались разными, а не вылепленными по образу и подобию Скловского. Сложно было вернуть веру в них, но Женя понимала, что этот путь единственно верный несмотря на привлекательность недалекой озлобленности.
28
– Женя, ты этого ребенка хотела. А представь, что у тебя уже двое, и больше ты рожать просто не можешь, потому что иначе не прокормитесь. Судя по всему, что я видел, аборт – это зло не столько для детей каких-то нарожденных, потому что до ребенка этому существу еще ой как далеко, сколько для женщин… Но избегать мы их не можем. Или можем, но от нас эту информацию охраняют. Это тупик.
– Теперь я точно знаю, что мужчины просто не имеют права высказываться на этот счет. Все, что вы делаете, это ставите нас в положение с чудовищным выбором – проходить через это вновь и вновь, ранить самую уязвимую часть своего тела. Поэтому указывать кому-то, рожать или нет, вы просто право не имеете. Не вам проходить через это. Не вам вынашивать, рожать, воспитывать, убирать, развлекать, бегать по поликлиникам. Вы привыкли во всем видеть себя хозяевами, во все соваться, и теперь беситесь, потому что что-то происходит без вашего ведома. Чудовищно само по себе то, что один считает себя в праве указывать остальным.
Владимир молчал. Он был возмущен, но ничего не говорил, потому что понимал горькую справедливость слов Жени. Кто бы мог подумать, вот как она заговорила… Она бы, наверное, не стала, если бы знала все подробности той истории с Дарьей.
Основная травма Жени росла из того, что ее насильно заставили, что она прошла через все одна, что все было так больно и грязно и никто даже не посочувствовал ей. В больнице она ловила на себе презрительные взгляды – нагуляла… Какая-то абсурдная безвыходность, теперь Женя вспоминала об этом в бешенстве. Не о не рожденном ребенке она больше горевала, потому что он был фикцией и восставал только в ее воображении, а об идее счастливой жизни, которая разбилась, ушла в небытие. И о Скловском, который, вместо того чтобы поддержать и защитить, спокойно отправил ее на экзекуцию. Теперь она понимала, откуда растет корень – эти взгляды, должно быть, пришли из туманного понимания, что семья ее исподлобья сочувствует религии, и Женя не раскусила их причины, приняв за свои. Несколько раз в жизни она уже приняла чужие разрушительные мнения и была от этого несчастна, несвободна. Сам аборт забывался, исчезал. Она чувствовала силы и желание жить дальше.
Женя по складу и из-за отсутствия в ее семье подлинных проблем (родители слишком много работали и слишком мало зарабатывали, чтобы иметь время пререкаться и играть в драмы) имела совершенно некритичный разум, все представляя в более воздушном и светлом виде, чем это было в реальности. В этом они были очень сходны с Владимиром. Они замечали происходящее слишком поздно. Может, Влада когда-то тоже была восторженна, но утеряла это быстрее их. Ведь разного рода иллюзии не характерны разве что для тех, кто вырос в полнейшем аду.
Приходилось теперь становиться сильной, а раньше оберегали, давали почувствовать себя хрупкой и желанной. Какой только ценой… а теперь Женя стала на место мужчины. И это было мучительно в чем-то. Но совершенно необходимо. Можно было вновь дать кому-то принимать за себя решения, но Женя как никто знала обратную сторону такого выбора.
Но все это было больным горлом на фоне эйфории обновления.
– Люди, которые такое пережили… никогда уже не смогут быть… полностью гнилыми, понимаешь? Что-то да зашевелится. Что-то да останется в сердце. Какое-то отделение чепухи от истинного, – говорила Женя в запале, как будто рвалась вперед. И добавила, чуть помедлив. – Может, мне хочется так думать.
– Думаю, такое на самом деле возможно.
– Все ведь возможно. Пусть и в микроскопических масштабах. На то она и жизнь…
– Знаешь, что не давало мне покончить с собой? Ярость. И потом, когда тебя со всех сторон хотят уничтожить, наперекор будешь выживать. Выть, но жить.
Владимир вспомнил, как однажды стоял на холме и смотрел на какой-то дотла выгоревший поселок. Где-то полз обгорелый человек, к нему бежала тоненькая медсестра. В спину Гнеушеву дул свежий весенний ветер. Но природа не предавалась тихому ликованию, как прежде, не была вкупе с воспоминаниями о былом последней отдушиной, чтобы не сойти с ума. Выкорчеванные деревья и сморщенные от огня почки деревьев не позволяли этого. Насколько этот свежий ветер у него за спиной был дик в этой ситуации. Он почти оскорблял, уничтожал своей неуместностью там, где только что был ад песка и удушья. Владимир представлял, что это мог быть его родной поселок, его Москва, его дом. Пытался прочувствовать, что бы ощутил, увидев выжженную Москву. Такое могло ждать ее в любой день. Вся Русь была равна перед угрозой потерять сердце, вырванное из души с кровеносными сосудами, быть затоптанной впечатанными в землю лестницей следами танков.
29
Как раньше Евгения откровенничала на щиплющие темы с Владимиром, так теперь лакомо было открывать новые грани в Максиме, исследовать разные, а порой и противоположные реакции на одни и те же свои слова от разных людей. Поначалу он сторонился ее, отзываясь неохотно и вообще явно тяготясь ее неотступным желанием облегчить его и свою душу в диалоге. Но постепенно ее живость, мягкость и светлые, всеобнимающие глаза, смотрящие не в упор, но и не сквозь, обернули его на сторону Жени. Сторону, к которой по неуклонной теперь убежденности Владимира обязаны были примыкать все достойные люди. Он рос, развивался, что-то приобретал, что-то забывал, менял свой взгляд на мир и населяющих его людей… Порой ему становилось по-настоящему страшно, насколько изменит его мироощущение и качества день грядущий. Но при всем этом Владимир определенно не хотел возвращаться в довоенное время, ничего толком не знавшее, не понимавшее суть вещей и процессов, время в тумане.
«Наряди Макса в форму гусара – получится офицер времен, да и, пожалуй, характера Лермонтова», – думала Женя, поддаваясь романтизму облика и истории нового знакомого. Все получалось у него легко и непринужденно, пусть и с некоторой стремительностью, даже напором. Но тем было острее.
– Среди великого множества развитых и даже одаренных людей если найдется один мудрый, это будет невероятным подарком, – озарился Максим фразой в ответ на какое-то ее наблюдение.
– Порой я вижу, как вы с Владимиром похожи. Страна дала вам неплохое образование, вы сами развили свои суждения непрерывной внутренней работой и анализом. И тем не менее как истинные мужчины вы все что-то делите, не хотите уступать, не хотите смиряться.
