Владимир скривился.
– Ах, перестань! – с явной досадой повысил он голос. – Классика всегда поражала меня этой изжитой моралью бездельного мякиша, когда персонаж, не совершив ничего дурного, корит себя и выглядит полным остолопом. Не разочаровывай меня.
– Какой смысл в моей жизни? – подняла она на собеседника испуганные, застывшие на мысли, в которую не хотелось верить, глаза. И все же сквозила в них слабая надежда на оправдание. Владимир был так умен и смел, что поневоле хотелось выслушать его одобрение и успокоиться. – Я несу лишь смерть.
Женя опустила голову. Владимир, раскаиваясь, посмотрел на нее.
– Ну, перестань… Не унывай. Побочный эффект развитости нашего мозга – приобретенное страдание – неудовлетворенность действительностью, двигатель цивилизации… Это надо пережить, не допустить, чтобы состояние стало хроническим, чтобы оно травило и давило. Знаешь, похожей болезни подвержены обеспеченные, которым иных забот в жизни нет. Которые никогда не боролись и все же устали, неблагодарно взирая на жизнь без интереса, без жажды.
Женя слушала с интересом. Ее рельефно очерченные брови приобрели почти иронично-одобряющий колорит.
– Ты что же, мой наставник? – уже с ясно проступающей улыбкой произнесла она.
– Почему бы и нет? – ответил Владимир, смягчаясь. Как она все же была хороша этими женскими полутонами, переходами от уныния к тихой радости, светлости, лукавству и даже капризам… Истинная женственность, и тем больше она страдает оттого, что не может выполнить свое изначальное предназначение. Чувствует каждой порой нависшую над ней угрозу, уже сейчас понимает, что дальше будет лишь хуже.
Владимир начинал чувствовать, что, останься он с Женей, получил бы шанс на выздоровление. Но он счастья то ли не хотел, то ли не считал нужным дарить себе. Уплывал от блага и явного исцеления в какой-то болезненной непонятной убежденности. Он смотрел на свою нынешнюю жизнь как на нечто уже завершенное с болью недосказанности и не вылившихся деяний. А, быть может, за всеми этими полчищами разъедающих мыслей внутри себя он вовсе не сориентировался в окружающем хаосе разрозненных жизней. Ее невероятная воздушная женственность отчетливее прежнего всплыла поверх этих треволнений. Словно существо из другого мира, она умела согревать его и не вызывать похабных мыслей. Она была как картина или красивый ребенок неприкосновенна от подобного.
– Та девочка была тебе никем, ты ее даже не знала. А с точки зрения природы обоснованно защищать лишь родных, ведь это способствует выживанию людей, похожих на тебя… А спасать себя в первую очередь – это инстинкт, и против него сложно идти, потому что природа умнее.
– Это уже геноцид какой-то… – зло и тревожно нахмурилась Женя. – Не понимаю, как ты, прошедший через войну…
– Бог ты мой, Женя, перестань! Пойми же, что ветераны воин – не лишенные отрицательных черт боги, а люди со своими пороками… Есть герои, есть, и это греет мне сердце! Но сам я, да и многие… Ты не была на фронте, не видела всего, как мне тебе объяснить?! Были там люди всякие, не только лишь добровольцы с высокой душой. Ведь как у нас считается – пошел добровольцем – восторженный дурак, не пошел – трус.
– Ну и при чем здесь все это? – его настойчивость и жесткость заставили Женю обороняться. Ее даже будоражило то, что впервые в жизни она зло, едва ли не с ругательствами, спорит с достойным соперником. Да и был ли он соперником? Скорее, язвительным другом, не дающим спуска и видящим недостатки, не превозносящим ее до уровня нимфы и при этом оставаясь во власти своего солипсизма. – Я знаю, что люди разные бывают везде!
– Так что ты хочешь от меня?! Чтобы я всех и вся защищал, покрывал и расплывался в довольной мине?! Так не бывает, Женя, не бывает! Ты что, начиталась этих псевдоинтеллектуальных трактатов о грехе всего и непременном искуплении и вообразила, что за все надо расплачиваться? Я тебе открою огромную тайну – ты уже за все расплатилась с лихвой, и лучшее, что ты сейчас можешь сделать, это забыть все и попытаться жить счастливо. Мне непонятны эти упаднические христианские настроения, которыми ты болеешь. Грех – это то, на освобождение от чего некоторые тратят жизнь, польщаясь лозунгами тех, кто сам ничего толком не знает. На самом деле он не стоит и дня сожалений, если оправдан. Если нет… вместо плача лучше исправить.
– Порой не исправишь… Быть может, это просто совесть, и от веры она не зависит. И христианство, если на то пошло, не было так плохо, как теперь считают. В нем были и рациональные зерна.
– Как и в любом учении. Но весьма мало. История лихо показала, что даже то, чего придерживаются миллионы, может не быть истинным. Как говорил Гюго, «в обществе горбатых нормальный человек будет уродом». «Немецкие бойцы – ваши друзья, – передразнил он с небывалым ядом в голосе и едва не сплюнул. – Сдавайтесь! Мы сгноим вас в концлагерях, как недочеловеков! Верьте, верьте нашей пропаганде. Ничем мы не лучше большевиков, а большевики – капиталистов. Легковерное население еще ведется на их всеобщие сказки, на нашу мнимую борьбу идеологий, которая нацелена лишь за влияние и, естественно, деньги. Политики – грязь, мы очерняем друг друга ради своих целей. А если выберетесь, то вас ваше же правительство загнобит, что сдались – жизнь свою спасали, как природой заложено».
– Но ведь природой заложено, например, женщин брать силой. Но это не есть норма.
Почувствовав, что Владимир вновь волнуется, что ему это вредно, Женя притихла, и, невзирая на копошение в глубине грудной клетки, замолчала. Она все понимала, но порой тяжело было с ним, с его перебитым представлением о мире… Да и было ли оно перебитым? Все они оказались в той или иной мере затоптаны временем. Женя тайком надеялась, что скоро эти вспышки агрессии, эта нетерпимость пройдут. Все постепенно возвращалось в естественное русло, а стать зверем после войны мог лишь не оформившийся по воле случая зверь до нее.
– Почему ты не можешь просто порадоваться, что спасена? И оставь мне эту чушь, что остальных не постигла та же участь. Сочувствие длится дни, месяцы… А оставшаяся жизнь долгие годы. Вечно надо искать какие-то проблемы.
– После всего смеяться над чем попало даже как-то оскорбительно… Хотя это нужно, да, знаю, но не могу. Человеку обязательно забросить себя в какое-нибудь рабство. Так же легче – зачем создавать собственную философию, если можно на слово поверить пророку, просто подобрать оброненное им под ноги толпе учение. Они считают себя неоспоримо правыми только потому, что какая-то книга, в незапамятные времена написанная такими же ошибающимися людьми, которые от истины были еще дальше нас, говорит, будто только это учение верно, а все остальные, более древние, почему-то изжили себя, хотя подчас основаны на поколениях мудрости народов, а не на галлюцинациях одного человека.
– Религия – всего лишь бесполезный пережиток прошлого. Нечего так акцентировать на ней внимание. Впрочем, стоит признать, что большинство гадостей делались не из-за религиозности, а из-за человеческой сущности. Просто она называлась борьбой за веру. Какая разница, атеисты ли, верующие, творят они одно и то же день за днем. Немцы к нам вторглись с надписью на поясах: «Бог с нами!» И как после этого можно кому-то верить, чьим-то там словам?
