– Работу надо искать.
Женя кивнула.
– Я учиться пойду. На вечернем.
– И верно.
Неожиданно взгляд Жени чуть затуманился, словно произнесенные погодя мысли ее не очень радовали и не вписывались в канву предыдущих слов.
– Уходят достойнейшие… Смелейшие. Чем я лучше ее, почему обязана жить? Без конца и без края… Страшно мне.
Владимир не смог ничего сказать в ответ на это. Он часто задавался тем же вопросом. Как бы вспомнив начало беседы, он нахмурился и отставил чашку со странным, но ароматным напитком.
– Ты была близка с Юрой.
– Не в общепринятом смысле… До этого не дошло, – добавила она, покраснев.
– Но все же ты думаешь о нем.
– Потому что напоролась так же, как ты. Неопытная была, возвышенная дурочка. Помнишь, как Юра спорил с Виктором? А ведь он ему втайне поклонялся, боялся и благоговел. Я это поняла не сразу, и это так поразило меня, что я потом долго думала о причине вещей, о природе человека, о том, как изломать, истрепать его могут неверные, да даже верные решения и поведение родителей, друзей, окружающих. «Чем ярче вспышка, тем сильней раскаяние», – говорил он, когда не хотел делать что-то, что пугало его, но желая при отказе еще и выглядеть избавителем, мудрым и заботливым. Бывают же вспышки, ведущие к очищению и обновлению.
– Может, ты слегка передергиваешь? Невозможно ведь понять, что именно движет самыми потаенными струнами души человека, даже если он близок тебе. Может, им руководили иные мотивы, а такая интерпретация доступна лишь твоему сугубо субъективному восприятию. Большинство людей этого не понимают, оттого и недомолвки, ссоры и беды. Но, стоит начать диалог, это само собой отметается.
– Возможно, но, поверь, некоторые люди не так сложны, как ты привык думать, и читаются довольно точно, для этого даже не надо залезать им в душу щипцами беседы. Порой человек лишь кажется замысловато слепленным, а, открой его – движет им одно не слишком героическое и даже на удивление маленькое нутро. Главное – как хорошо он пускает пыль в глаза и умеет выглядеть значительным. На беду по-прежнему человечество встречает по одежке. А иногда и всю жизнь покупается на это. Как меня неизменно раздражают эти разговоры слабаков, которые за принципами прячут несостоятельность, а выглядят при этом как герои. Юра именно такой. Он говорил о справедливости, о чести очень убежденно, хотя сам не следовал собственным канонам. Но верил в то, что живет правильно, ведь главное – мысли, а дело – игра. Больше всего горя окружающим причиняют либо принципиальные, либо совсем беспринципные. Принципиальные не могут ради идеи прогнуться под ситуацию, помочь человеку выйти из безвыходного. Они будут со скорбным лицом стоять у могилы друга и, не понимая, что погубили его, твердить о чести и совести, прекрасно сознавая, как изумительно смотрятся со стороны.
– Юрий мне никогда не нравился. Что-то в нем было неестественное. Какая-то беглость движений. И говорил он будто на публику, словно ждал, что ему примутся аплодировать. И сестра его… Вся поганая семейка.
– Володя, ты начинаешь объявлять ее во всех смертных грехах теперь. Ты даже не знаешь, что бы она сказала на это. Не извращай… Тебе не кажется, что ты просто зациклился на Владе и даже теперь продолжаешь?
– Так и было… Шок с разочарованием от того, что я все это высказал ей, а она не смогла опровергнуть, были так сильны, что до сих его отголоски добивают меня. Навыдумывал, навысказывал самое ужасное, что мне представилось в период, когда был я сам не свой от творившегося кругом. А это правдой оказалось. Она была удивительным человеком… Удивительным и трудным для понимания. Это для родных она была хороша, а я не был родным. И почему она должна была заботиться обо мне? Это ведь была ее позиция, и верная – сначала семья, потом все прочие. Но для них обычно не доходило. Впрочем, семью она тоже нещадно критиковала. И зачем было это высказывать мне, если меня она близким не считала?
И снова в душе его шевельнулось омерзение к Владе и саднящая не дающая покоя мысль, которая в свете последних событий слегка стерлась, но не исчезла до конца – что он был недостаточно хорош для нее. Была ведь она в чем-то лучше его, он действительно признавал это.
– Не такая она эгоистка для родных, как я, который побежал на фронт за ней, не подумав, как будет матери тяжело. Но все равно я считаю это менее мелочным, хоть и менее логичным. Не могу отсиживаться у печки в такое время… Да как можно после такого вообще уважать себя? Ее-то отец явно позаботился о себе.
– Откуда мы знаем, что было в голове людей, которых обсуждаем сейчас? Остаются только догадки, только на них мы уполномочены. Даже на лечении все не вытянешь. И потом, даже в самом ужасном человеке есть хрустальные закоулки.
Владимир не нашел что ответить и улыбнулся, как бы винясь в своем молчании и признавая разумность слов Жени. Женя же отвлеченно смотрела в окно на то, как вяло расползалась жизнь внизу. Из форточки дуло на ее небрежно уложенные волосы, которые она теперь вынуждена была мучить хозяйственным мылом. Готовить шампуни, как в старину, саморучно, из яиц или трав, не было ни сил, ни времени.
– Тяжко тебе было, да? – констатировала она через некоторое время с легкой вопросительной интонацией. – Пожирающая волна разрушения, страха и пыли. Убийства с обеих сторон…
– Да, было. Но я людей наших спасал. Это было самым отрадным, это поддерживало.
– И потому не подлежишь суду. А те, кто посмеет осуждать за якобы убийства врага, который тоже человек, не имеют на это право. Кто скажет, где равновесие в проценте убитых, а потому спасенных тобой через них? Пусть молчат поборники морали.
– Как вредно очевидное, Женя! Ты не представляешь, – покачал Владимир головой и склонил ее.
Женя едва не застонала от жалости. Как она могла испытывать ее к этому закаленному вояке, только искалеченные женщины, видно, понимали. Искалеченные своей несвободой в проявлении тлеющего инстинкта объять все и вся, всех пожалеть и приютить, обогреть и накормить. Уродливые формы этой первоочередной потребности перепалывают жизнь, отдаляя ее от счастья и канона. Уродливая форма прорастала из ее неспособности обрушить все на младенца.
– Я не хочу закончить как герой, Женя. Не хочу. Чтобы после меня жена с детьми голодными одна осталась. Жить хочу несмотря ни на что. Мы с тобой делали одно и то же, только ты внутри себя, а я с несвязанными со мной людьми. И все равно, веришь ли, чувствовал. Ты говоришь, что меня не смеют судить, и это так, но все равно тяжело. Я недалек от того, чтобы сам себя судить.
– Это мораль.
– Быть может.
– Ты еще можешь жениться, у тебя будут дети… – сказала Женя неуверенно.
– И избивать их с женой и глушиться белой? Единицы, счастливчики после такого живут как прежде, не испытывая гнета. Не хочу другим жизни калечить. Потому что испытанное нами выживет в мысли о бессмысленности происходящего несмотря на героизм, сквозящий отовсюду. И все равно я рад, что защищал людей, пусть так, пусть хоть убийствами других, но это можно оправдать. Воспитание такое… Не вытравить. Сидит в нас этот проклятый патриотизм, хоть ты тресни.
