Глубоко русское, сердечное, победное, выдуваемое из гармони пехотинца Вани, охватило их шквалом ликования и не отпускающей грусти за тех, кому повезло меньше. Необразованный, разутый, полуголодный, выросший в дощатой избе, освобождал русский солдат презирающую и одновременно боящуюся его Европу, получив в награду лишь дополнительные тычки в спину. Он не просил, чтобы его жизнь выворачивали наизнанку, но и не ныл сутками над превратностями судьбы. В чем отличие дореволюционного крестьянина от этого Вани? Бедность не имеет времени. Разве что наделен он возможностью образования, что само по себе пропуск в мир. Но для этого ведь нужны труд и упорство.
Женя прижалась к плечу Владимира и начала рыдать от беззвучного счастья, такого светлого, захлестывающего, более радужного и греющего, чем само восходное солнце, когда рассеивающиеся сумерки еще прозрачно-голубые. Едва ли не впервые она по-настоящему осознала, что все кончено. До этого была лишь усталость и мгла над всеми чувствами.
– Какая же ты тощая, Женя!
– Это временно, – рассмеялась Женя. – Ты тоже не особенно толст!
– Что у тебя с зубом?
– Цинга, – отмахнулась Женя. – Ты на свои зубы посмотри, прокурил все до одного!
– Теперь я бросаю.
18
Долго-долго, как родные, они раскрывали друг другу прошедшие годы, эмоционально, безучастно, трогательно и страдающе. Словно срослись в этой безумной бесконечной пытке памяти, забыв, что едва ли до войны поговорили по душам больше одного раза. Это не имело значения более. Владимир раз за разом, как вновь, очаровывался безграничной поэзией ее речи. А Женя удивлялась его посеревшему от курения голосу.
Когда Женя с жадным интересом спросила, как там, за границей, за грандиозной границей, мистифицированной, неведомой, невероятной, куда от неустроенности жизни здесь хотело столько людей, Владимир не мог разразиться восторгом. Раздробленная снарядами Европа не показалась ему прекрасной. Всем она чудилась раем из-за отсутствия сведений и документальных подтверждений. О западе можно было выдумывать что угодно. Он же застал ее не в лучшем виде.
Женя в свою очередь стряхивала на Владимира невидимые ненаписанные листы, заваливающие, захлестывающие ее необходимостью бросить их в бездны сознания собеседника, увековечить в другом человеке. Она всегда так ценила человека, боготворила его способность мыслить, помнить и понимать… Но вдруг отступила от смеха вперемешку с болью, смешения соуса нежелания открывать и невозможности утаить правду. Поднявшись с ободранного стула, она из гостиной прошла в спальню и вернулась, избегая взгляда Владимира. Он заметно напрягся и нахмурился, ожидая вестей.
– Вот… – сказала Женя просто и протянула ему похоронку, на которой было начертано имя Владлены Скловской.
Влада ушла на задание. Больше ее никто не видел. Не нашли ни тела, ни следов. Владимир вдруг подумал, что обе они творили добро, но разными способами и с разными целями, выбором тех, кому стоит помогать. Гуманно ли это? Он не знал. Но логично, черт возьми. Добро было добром, как бы не удалось его повернуть. Только это и было ценно. А уж мотивы, руководящие вершителем – пустой звук.
Владимир замер. Но молчал недолго.
– Если ты думаешь, что меня это способно теперь выбить из колеи, мне и впрямь есть тебе что рассказать еще сверх наговоренного.
Женя пораженно, но и облегченно выдохнула. Памятуя, как он восхищался Владленой, она так боялась, что это станет для него еще одним довершающим ударом, под которым Владимир может сломаться. Ему было жаль… самую малость, как сочувствуют человеку, которого знали. Скорее, горевал Владимир даже не о самой Владлене, а о похороненных их отношениях, о том, что, когда это случилось, ему уже не важно, что с ней стало и как она провела свои последние часы.
– Удивительно… – произнесла Женя, когда он обухом, вихрем высказал ей все, переплетая и запутывая, задыхаясь от вновь облепивших призраков былых мыслей и воспоминаний. – Ты ведь из-за нее и пошел добровольцем…
– Меня все равно забрали бы, к чему лукавить. И я не обвиняю Владу в том, что оказался в пекле. Да и не жалею ни о чем. Люди в войну не знали, не могли знать всей правды, и я не могу не уважать их борьбу за идею.
– Хорошие люди не должны расставаться. Самое страшное в жизни – терять. Людей, чувства, знания, молодость и красоту, деньги, воспоминания, свежесть и чистоту мышления, вдохновение. Приобретать намного продуктивнее, – проговорила Женя нараспев, а Владимир вздрогнул – словно прочла она его мысли, настолько тонко подметила то, что он думал, не позволяя разрастись в себе этим соображениям. Порой его поражало, если кто-то другой озвучивал его мысли – настолько это казалось мистическим, неправдоподобным. Точно его душа расщеплялась на несколько кусков, а человек рядом вдруг становился непонятно родным… Чего Владимир теперь не слишком хотел.
– Странно, не знаю я даже теперь, любил ли ее… Как можно назвать этим высочайшим словом наши до странности сбитые, невнятные взаимодействия?
– Любовь ведь имеет тысячи лиц, тысячи названий… Кто мы такие, чтобы делить ее на группы?
– Делить-то как раз надо, чтобы понять, чтобы было не так больно, если это ерунда.
– Если больно, то, видно, и была любовь… Любовные отношения не бывают каноничными и непреложными, потому что образца здесь быть не может. Кто вообще до конца знает, может объяснить, что это такое? Как и истина, как смысл жизни, она имеет миллионы истолкований.
– А любовь Скловского к тебе – тоже любовь? – с вызовом и негодованием от несправедливости и абсурдности происходящего бросил Владимир.
Женя опешила, смешалась и уставилась на свои согнутые на столе пальцы.
– Проявлять чувства, обижаться и негодовать стоит только к тем, кого любишь. С помощью конфликтов можно разрядиться и многое решить. Что может быть скучнее безмятежной реки? – продолжал Гнеушев, нахмурив брови – он не дождался внятного ответа.
– Скучнее, но приятнее… Черпаешь, когда хочешь, что хочешь… И ты зря так непримирим. Многовековые описания любви, лучшего чувства, дарованного человеку, еще не завершены. Я не берусь рассуждать о таких сложных материях.
– Ну и зря.
– Прости, я не так самоуверена. Это ты обо всем имеешь суждение. А это подчас не так просто. И мир не кажется таким однозначным, когда вдумываешься.
Владимир, казалось, остыл и удовлетворился этим ответом. Диалог его с Евгенией Скловской продолжался после еще не один день. Какой-то вечный непрерывный диалог. Так они ликовали возможности невозбранно открывать сердце, столько лет копящее соображения, чувства и расстройства. А вокруг них восстанавливалась из пепла их страна с людьми, навек повязанными кровью оттого, что случилось, оттого, что многие были обязаны кому-то жизнью. Открытие мужества и способности к подвигу у ближнего примиряло и помогало жить. Впрочем, вскоре начались подсиживания, доносы и скандалы в очередях. Было трудно, но теперь копошения на бытовой почве приобретали окрас праздника, продолжения жизни, в которой заложен глубокий смысл, непобедимый, всепрощающий и все заглаживающий. Их поколению удалось сохранить благодарность жизни за то, что та осталась с ними. Женя только теперь начала понимать, что ее поколение из-за трудностей, над ним год за годом довлеющих, в чем-то злее, несправедливее, но сильнее и достойнее тех, которые не подвергались сызмальства испытаниям, которым все доставалось играючи. Несмотря ни на что воспитывали их как лучших людей, и этого не могла отнять никакая иностранная пропаганда, как огня боявшаяся СССР. Они были одни против всего мира, это скрепляло и, обнаруживая несправедливость и западного строя, примиряло с текущими проблемами.
