В почтовом ящике, как ни удивительно, она нашла несколько писем от Влады и Владимира, надеющегося, что хоть на побывке возлюбленная получит его послания. «Живы ли они, жив ли Витя?» – с внезапной тоской подумала Женя. В Ленинграде она ни о ком из них не думала, полностью сосредоточившись на бедствиях людей рядом, осязаемых видимых людей. Кроме того, события, предшествовавшие войне, о которых она до сих пор вспоминала с содроганием, отвратили ее от всех, с кем она общалась раньше. Как ни странно, война помогла ей перейти этот рубеж и наконец-то исцелиться. Ее проступок, из-за которого Евгения до сих пор испытывала стыд и ненависть к себе, померк в сравнении с новыми катастрофами, отодвинув меланхолию, сожаления, бессмысленность, сосредоточенность на своем личном горе. И Женя даже была рада этому порой, настолько густые тучи досаждали и мешали жить прежде. Она была больным, который больше всего ненавидит лежать простуженным в опустевшей квартире со спертым воздухом, когда за задвинутыми пыльными шторами веет жизнь, смеется солнце. Больным, который помнит, как умел жить и чувствовать до того, как его накрыло ледяной простыней, который пытается вырваться и не может.
Ее эвакуировали по зыбкому льду Ладожского озера. Женя была в беспамятстве, а те, кто сидел рядом, всерьез опасались провалиться под лед. Дорога смерти, дорога жизни… Кто мог сосчитать, сколько людей погибло здесь, на этом пути, пытаясь доставить в голодающий город крупицы провизии? Как Жене удалось попасть в эвакуационную волну, было совершенно непонятно. Эвакуировали из огромного города прежде всего детей, всем места хватить не могло. Позже она узнала, что сосед, занимающийся эвакуацией, пожалел ее, зная, что она осталась одна и долго не протянет. Конечно, таких историй в то время было множество, но Женю он видел воочию, поэтому решил вломиться в ее квартиру вместе с помощниками и оттащить к транспорту истощенную девушку. Он же написал справку, что эвакуационное удостоверение Евгении утеряно. А Женя, когда ее откормили в госпитале, где царствовало усиленное питание и медицинская помощь, даже не могла вспомнить имени этого человека, настолько они были поверхностно знакомы.
Тяжелый путь без горячей пищи изнурял людей. Многие из них находились в движении более месяца. Особенно тяжело приходилось детям, они наповал заболевали дизентерией. Жене же было все равно – она чувствовала, что умирает. Закутанные во что могли женщины и дети уныло и придушенно тряслись по ночному безмозглому холоду, ожидая, что вот сейчас в них попадет снаряд и прикончит все эти попытки спастись.
Эвакуация усложнялась тем, что враги могли перерезать дорогу, и прокладывать путь пришлось бы по новой колее. Приближение фронта еще более затрудняло продвижение к жизни. Нередко эшелоны попадали под бомбежку вражеских самолетов и долго простаивали из-за разрушенного пути и транспорта. От налетов вражеской авиации трассу охраняли зенитные орудия. Тысячи работающих над вывозом по несколько месяцев без смены под бомбежкой, обстрелом, в ненастье жили на льду. Появились и герои-водители, совершавшие по несколько рейсов за смену. Трасса постоянно лопалась, люди оказывали в ледяной воде. Смельчаки вытаскивали их и заделывали трещины деревом.
Во время блокады многие задавались вопросом не только как выжить и сберечь красивейший город Земли, но и почему все так, почему бывшая столица не сдана оккупантам. Разговоры эти шепотом велись от незнания, что фюрер имел четкие планы по полному уничтожению Санкт-Петербурга – Ленинграда вместе с населением. При сдаче города оно не имело бы шансов. Тяжелейшая борьба и долбление о замороженную землю стольких людей, от стариков до пионеров-героев, была оправдана, потому что проводившийся геноцид славян показал расположение мнений и приоритетов. Величайший палач всех времен и народов никого не собирался щадить, поэтому каждая отобранная жизнь имела глубокий смысл для общего дела освобождения. Поэтому защита советской земли имела не только пропагандистко-агитационный характер, но и вполне понятное желание выжить, а не сгинуть в концлагерях. Но город не был готов к длительной осаде – якобы уничтоженные ленинградские склады с провизией вовсе не существовали, не успели создаться. В условиях мира Питер получал все что ему требовалось, так что запасать провизию ему не было нужды.
Стряхнув оцепенение, Женя, наконец, распечатала письма. В самом последнем, начертанном веселым трехцветным карандашом, Владимир наобум, смутно надеясь, что письмо чудом попадет в ее лапки, сообщал дату и время своего прибытия в Москву. «Он жив, господи!» – радостно отдалось, отскочило от стенок сердца. Не все повержены на этой бойне. Она бережно положила корреспонденцию на тумбочку, распаковала чемодан. Все, что в нем было – несколько потрепанных рубашек, которые ей отдали в госпитале, потому что все имущество осталось в бабушкиной квартире, а возвращаться в этот город Женя не стала. Не смогла.
Она посмотрела на себя в зеркало – отросшие прямо к веяниям изменившейся моды волосы в примитивной прическе все же были красивы от природы и не требовали тщательного ухода, хоть и поредели после голодовок. Лишенные серег уши выглядели обездоленно. Ресницы, которые раньше красились с угрозой для зрения, слипаясь, разделяясь иглой, вот уже четвертый год восставали в отражении незапятнанными, трогательно натуральными, тоненькими и длинными. Теперь можно попытаться найти басму и сделать перманентный макияж. Застиранная блузка и скверно подшитая юбка, которая к тому же была ей велика, составляли странное сочетание, но все же побеждающая молодость хозяйки не позволяла ей выглядеть замарашкой даже в день, когда все нужно было начинать с нуля. Женя рассмеялась сама с собой и прошла в ванную. Как ни удивительно, из крана шла ржавая вода. Женя схватила медный таз, отыскала в пустой квартире с остатками мебели после хозяйничанья мародеров рваную тряпку и принялась приводить в порядок то, что осталось от былой роскоши их обиталища. Пробегая по полу, где стояла тумбочка с письмами, она заметила выпавшую из кипы бумажку, подняла ее, посмотрела и изменилась в лице, стряхнув с него беспечность обновления и возвращения к тому, что так давно манило.
В назначенное время Женя стояла на перроне вместе с толпой взволнованных женщин и, завороженная, наблюдала за медленно подползающим, гудящим и слегка устрашающим поездом. Женщины, размахивая пышными майскими букетами, забрасывали ими вагоны. От нетерпения смеющиеся, кричащие что-то, что тонуло в скрежете колес о рельсы, солдаты висели на поручнях и почти выпрыгивали из замедляющегося состава. Самые отчаянные, сметенные торжеством, упоением уже оказались на земле и без разбору кинулись обнимать и целовать налетевшую на них толпу, причитая: «Родные», зажимая глаза от настигающего, налетающего ликования, проникающего вглубь и становящегося сущностью. Жене казалось, что она оглохла от плача, в глазах рябило от цветов, она спотыкалась о солдатские пилотки, слетающие с голов героев и увертывалась от кидающихся к ней людей, пытаясь высмотреть в этом столпотворении единственное знакомое лицо.
Прошло время в буйстве красок, голосов и эмоций, прежде чем она действительно увидела Гнеушева, небрежно облокотившегося о стену вагона. Он показался Жене очень серьезным и сосредоточенным, когда скованно спадал с порожков. Прорываясь сквозь толпу, Женя не без сожаления и тихой лирики лицезрела воссоединение какой-то пары и думала, скольким женщинам не посчастливилось дождаться нареченного. Владимир озадаченно взирал на толпу, и, казалось, был обескуражен этим светопредставлением, не относясь к нему с пониманием, как Женя. Ему хотелось спать, беспрерывно спать и спать месяцами… Тогда же он приметил ее, медленно движущуюся к нему и утерявшую прежнюю величавость походки. И боясь потревожить погруженных в эйфорию людей, четыре года молящих об этом миге, лицо его выразило изумление, а за ним и быстротечную радость, точно Гнеушев узрел человека, которого давно про себя считал мертвецом. Не чувствуя течения времени и окружающего пространства, Женя добралась до Владимира и искренне, нежно, как ребенок, обняла его без лишних слов. Он благодарно зажмурил глаза и ощутил в груди потрескивающий толчок. Кто-то ждал его и встретил, облегчив ношу привыкания к отдалившейся, странной и неидеальной Родине. Другой у них не было и быть не могло.
