– Что уж теперь говорить, – перебила Даша не без дрожи в голосе. Она хотела возразить, что хорошо говорить, когда все кончено, но какая-то шкала справедливости внутри не позволила ей сделать это.
– Ты раньше беременела? – спросил он, едва не задыхаясь, чтобы прийти в себя и понять, как можно так.
– Нет… Он следил за этим.
Вот как… Значит, в этом Максим оказался существенно подкованнее его. Владимиру стало и совестно и противно. Это ведь и его вина тоже – не смог, подвел…
– И ты даже не стала мне об этом говорить! – взревел он, не утерпев и выплескивая в этом вскрике еще и злость на себя.
– Не хотела утруждать тебя.
– Утруждать? Да ты вообще понимаешь, что натворила? Некоторые женщины намеренно этим ловят, а ты даже не сказала…
– Это бы ничего не изменило. Это мое тело, и мне решать.
Эти слова от милой мягкой Даши были в высшей степени странны. Она даже не думала о возможной беременности – авось, пронесет, а когда она свершилась, быстро и без каких-то сомнений приняла единственно видимое ей в этой ситуации решение. Так казалось Гнеушеву.
– Я, может, именно об этом и мечтал… Чтобы все нормализовалось… Ничего не хочется так сильно после крушения старого мира, как нормальности, – сказал он, потухая.
– Да ведь у меня тоже есть свои мечты, Володя! Знаешь, если уж нас и толкают в такой мир, где не обойтись без боли, я по крайней мере хочу иметь выбор. Несмотря на все эти заверения в равноправии мы – лишь сырье, не хуже вас, но более подверженное биологическим и, как следствие, социальным проблемам. Как бы там ни было, детские сады и прочее, все равно вертеться как белка в колесе, забыв о себе, погрязнув, растворившись в этом! О нас никто не думает, не то нынче время, это даже удобно – отгородить от знания, от легальности выбора, чтобы рожали и рожали, как скот. Но это невозможно, не выживешь с такими зарплатами. При всем моем приниженном положении я не хочу попасть в еще более ведомое – с ребенком в расцвете лет по чьей-то указке. У меня есть хотя бы этот страшный и болезненный выбор. Что же, мне нужно было отказаться от всего только потому, что так случилось?! Или потому что ты так сказал?!
– От чего отказываться?!
– Да это тебе легко говорить, ты же мужчина! Не тебе рожать, кормить, растить. Только и можете, что на ночь поцеловать в то время как мы весь день с ребенком носимся. И как ты имеешь право еще презирать меня за это, выставлять себя попранной стороной?! Извечная ваша вера в то, что только у вас жизнь тяжела.
– Мне легко говорить. Я ведь всего лишь четыре года был не уверен, встречу ли следующий день.
– Я не о том. И ты прекрасно знаешь это. И знаешь, как я уважаю твой подвиг. Но твои страдания окончены, а наши растянутся до самой смерти.
Владимир не нашел ничего лучше, чем просто уйти, выдыхая как можно глубже, чтобы замедлить неистовое сердцебиение. Она нашла, как растерзать настолько, чтобы у него не возникло желания вернуться.
16
– Не замечать ни в ком недостатков бывает так же скверно, как и видеть одну черноту. В первом случае тебя могут обмануть, но ты еще сможешь побороться за счастье…
– Во втором же рискуешь закончить жизнь в одиночестве… – убежденно завершила Даша. Что-то несогласное с произнесенным тлело в ее груди. – Для человека нет ничего хуже думать, что он умнее или красивее всех. Некуда развиваться, а так не бывает. Человеку всегда есть куда расти, это сущность его натуры – поиск, любопытство, непрерывное самосовершенствование, конца которому достичь невозможно, потому что, даже накапливая что-то доброе, человек вместе с тем наполняется и нехорошими чертами характера – это неизбежный процесс роста, может быть, в какой-то мере и горе от ума. Я получаю образование и вместе со знаниями приобретаю и предубеждение против необразованных, смотрю на них свысока даже если не отдаю себе в этом отчета. Ум – почти всегда высокомерие… А думать, что уже добился каких-то высот, опасно – отнимает стимул. Кроме того, это скучно, может отнять мечту. Да и распад накопленного так молниеносен… Вселенная быстро отбирает то, что ранее даровала.
Этот диалог состоялся совсем недавно…
«Всех прощать или не прощать никого. Да неужто не добьюсь я никогда середы? – с болью обреченного человека, не в первый раз наблюдающего то, на чем уже набил оскомину, спрашивал себя Владимир почти вслух. – Наказывать надо негодяев, а добрых награждать, раз бог бездействует. Но как провести грань и отделить одних от других? Это ведь и опасно, и неблагодарно».
Дарья была наивна, и это проверено очаровало такого любителя красоты и добродетели, как Владимир. Но под конец или сразу после обличения всей правды он понял, что можно быть наивным по-хорошему, то есть пытаться радоваться и жить в тех условиях, в которые кинут, и по-плохому, не замечая подчас элементарных вещей, что ограничивает восприятие. Это было странно при очевидном уме Дарьи, но было… Ум – глупость, вот парадокс! Владимир готов был проклясть себя за эту отравляющую способность видеть людей насквозь, цепляться за их недостатки и разрушать отношения с ними… Хоть терпеть и прощать он умел как никто. Только окончательно доведенный, он рвал все что попадалось под руки. Такой поступок, предательство, а не просто проявление своей воли, он простить не мог. Если бы речь шла о безобидных недомолвках или не слишком достойном поведении, он бы закрыл на это глаза, но свершенное переходило все границы. С тяжелым сердцем, но не оглядываясь, Владимир Гнеушев отбыл в Москву, где никто не ждал его. Мать погибла при бомбежке, но это не особенно ранило. «Отмучилась, – был вердикт сына, – бедная женщина, пусть хоть теперь ей будет хорошо и спокойно». Он был почти рад за мать. Только самому Владимиру было ведомо, как он хотел после всех треволнений спокойной, размеренной, ничем не примечательной хотя бы первые годы жизни простого труженика.
Любовь не бывает легкой. Промокшее кровью сердце топило в своих мыслях. Воспоминание разливов былых чувств отдавалось оторванным смытым счастьем. Он не мог ответить сам себе, что было больнее – потеря фантома неоформленного ребенка или то, что его мнение в этом действе не значило ничего.
Он ехал, ни о чем не думая, прерывая тупую боль. Скоро ее не стало. Тренировки действительно помогали. Уже почти без резей в желудке вспоминал Владимир эпизоды, ставшие самыми страшными за его жизнь. Особенно самый душераздирающий – как он подбил вражеский самолет, а тот упал на своих, русских… В уши долбила безобразная музыка непрекращающихся ударов, взрывов, воя снарядов и совмещенная краткость разнородных выстрелов, оглушенность неверия, небывалость происшедшего. А он стоял, разинув глаза, как зверь на заклании, как человек, потерявший душу. Тупой взрыв боли пришел после понимания, через несколько мгновений став невыносимым, гнущим, выворачивающим. Яркий ветер трепал спутанные волосы, словно хотел вырвать их с корнями. Он не видел своего посеревшего лица без единой теплой эмоции, лица человека, у которого ничего не осталось кроме страшных глаз, округленных, как вся планета в ее жилках питательных рек.
