Неожиданно человек, видимо, собрался с последними каплями решимости и бросился наутек, решив, что смерть в побеге престижнее плена. Владимир спокойно смотрел, как тот скрывается за ветвями.
– Гнеушев! – услышал он вдруг окрик командира и понял, что упустил немца, хотя был вооружен.
Не дожидаясь трибунала, он со всей силы треснул себя прикладом ружья по левому запястью и свалился от подкосившей боли. Пусть докажут теперь!
Оказавшись в госпитале, Владимир жалел, что не попал в Берлин на торжества. Накатило на него наваждение какое-то… Авось, обошлось бы. Не ощутил, не увидел он то, к чему стремился почти четыре года. Там ликовали освобожденные европейские народы, которые через несколько лет напрочь позабудут, что сделали для них советские солдаты. Плакали от счастья, что скоро вернутся домой, Иваны и Василии. Владимир по-прежнему испытывал странную смесь гордости за свой народ и его титанический подвиг, но смотрел на них как на сумасшедших рабов.
– Думаете, платите жизнью за родных, а на самом деле за верха.
– Да плевать нам на твои верха, ясно?! За родных так и есть!
Все сплеталось в понимании спорящих. Такие разговоры были нередки на памяти Владимира, но он предпочитал не участвовать в них. Материи, его окружавшие, были слишком сложны для анализа. Опошлить их приверженностью к какой-то стороне казалось ему неблагодарной ахинеей.
Он выбрался, вышел с этой войны. Непостижим был факт этого, но Владимир даже не испытывал ликования. Оно настигло потом, как-то внезапно и тошнотворно. Сплетая и выплевывая мысли, дергая сердце. Будто само собой разумелось спокойно спастись, не зная, что делать дальше. Если бы во время его сидения в окопах Владимиру открыли будущее, он обрадовался бы, поскольку только о том и грезил. А теперь…
Владимир дословно помнил описание своих свершений в наградном листе, набросанном приятным почерком с легкими недочетами в орфографии командиром их отдельной зенитно-пулеметной роты: «В боях при прорыве обороны немцев на западном берегу р. Одера и преследуя отступающего врага, т. Гнеушев проявил себя смело и инициативным командиром, показывая образцы в ведении боя. В бою за нас. пункт т. Гнеушев лично сам вел огонь по противнику из крупнокалиберного пулемета, прокрывая наступающее стрелковое подразделение, при этом уничтожил две пулеметные точки, 15 солдат и офицеров противника и 13 солдат были взяты в плен, чем самым дал возможность продвижению наших частей вперед. В результате чего населенный пункт был взят». За это он, наводчик взвода отдельной зенитно-пулеметной роты 1 Белорусского фронта, получил вторую свою награду – Орден Славы второй степени.
Дословно помнил то, что не только хотелось похоронить, но и никогда и не совершать.
10
Владимир проходил реабилитацию в госпитале. Первое время он искренне хотел, чтобы все оставили его в покое, настолько сильной была не столько физическая, сколько душевная усталость. Но скоро тепло, покой и относительное благоденствие сказались благотворно, и остатки его дружелюбной натуры пошли исследовать находящихся рядом. В общем, это были обычные рядовые, кое-кто заслужил некоторые звания. Иные были из интеллигентных семей, но в целом прощупывались жители деревень. Владимир относился к ним с сочувствием за один с ним путь, но особенного интереса не испытывал. На фронте он научился употреблять и крепкое словцо, и без негодования выслушивал скабрезные истории, расточаемые некоторыми наглецами, но в целом натура его к этому не лежала. Гнеушев мог быть душой компании, но без особенного удовольствия, не чувствуя к этому призвания. Ему было хорошо лишь с людьми, которых он считал близкими себе, но их не осталось поблизости.
Но был в том его шатком недолговечном окружении последних дней изматывающей войны, когда в весенней росе уже витало предвкушение ликования, освобождения, щедро сбагренного горечью и утратами, человек, к которому Владимир, не понимая причин, присматривался. Это был эксцентричный господин высокого роста с ярко-голубыми пронзительными глазами, служивший доктором. Имени его Гнеушев не знал, но понимал, что человек такого вида определенно играет не последнюю роль в жизни госпиталя и вполне может быть наделен качествами, которые ему, Владимиру, интересно будет изучить.
Запястье Владимира работало совсем плохо, левая рука казалась слабой, безжизненной. Первое время он даже опасался, что война затянется еще на несколько месяцев, что Германия, которую уже прижимали со всех сторон Европы, вдруг вытащит откуда-то последний козырь. И тогда его снова выкинут на фронт… Ведь в первые месяцы Великой Отечественной многие тоже полагали, что битвы скоро кончатся.
– Да вы, батенька, теперь в полную силу работать не сможете… Вы не левша, надеюсь? – спросил Владимира эксцентричный доктор, когда очередь авторитетного мнения докатилась и до него, смирно лежащего у окошка на своей узкой металлической кровати.
– Не левша, – насторожившись, вызывающе ответил Владимир.
– Вот и чудненько, – ответил доктор с незабываемым выражением иронии и чудачества. – В полную силу работать не сможете, а в остальном могу пожать вашу руку – сколько вы ни ходили бок о бок со старухой, теперь мытарства ваши лет эдак на пятьдесят окончены.
– С какой еще старухой?
– С косой.
Владимир грубо расхохотался, а доктор, скрывая польщенность его реакцией, побрел дальше.
– Как вашего врача зовут? – спросил Владимир немного погодя у юркой медсестры, посматривающей на него с явным интересом.
– Максим Матвеевич, – отвечала та, задержав взгляд на Гнеушеве и будто моля, чтобы он сказал что-нибудь еще.
«Неужели я еще вызываю в девушках какой-то отклик?» – подумал Владимир, когда девушка, не получив желаемого, скрылась в массивных дверях, ведущих в другую палату. Быть может, там она вновь будет отмывать полы и стены ради приближенно стерильных условий фронтовых госпиталей, передвигающихся вслед за армией и занимающих пустующие здания. В последнее время Владимир не мог смотреть на себя в растрескавшиеся от бесконечных переездов зеркала без рам, с отколотыми от бесконечных переездов краями. Худущий, с неизвестно откуда взявшейся смуглой кожей, небритый, ослепляющий взглядом отбившегося от стаи волка. Никакой прошлой юношеской округлости, теплоты глаз. Он сам для себя представлял жалкое зрелище.
– Врач ваш – большой оригинал, верно? – спросил Гнеушев на следующий день у другой, более серьезной медсестры, не ожидая от нее двусмысленной игры.
– Еще бы, – ответила она, улыбаясь. – Никогда не поймешь, что у него в голове. Но врач от бога, говорить тут нечего.
Владимир отчего-то грустно вздохнул и сощурился. Это входило у него в привычку в последнее время.
Гнеушев, испытывая к доктору Абрамову и его интеллектуальным дугам бровей некоторую симпатию за облик и умение держать себя, порой перебрасывался с ним несколькими жгучими по своей сути репликами, затрагивающими злободневные темы. Это показывало обоим собеседникам, что они имеют дело с достойными оппонентами. Когда доктор нежданно заговорил о своей жене, лицо его потеплело, радушная улыбка сменила суровость. Владимир удивленно и почти завистливо наблюдал за его метаморфозами. Какой бы ерундой или даже слабостью ни казалось закаленным воякам (впрочем, как раз они, оторванные от всего дорогого, понимали) столь явное проявление привязанности к женщине, Владимир удрученно подумал, что его дома не ждет никто. А мужчин вокруг поддерживают мысли о подругах. Быть может, сгинувших в бомбежках, погибших от голода и холода, замученных врагом. А он как бирюк, пустоцвет почти… Тошно.
